Дочки-матери, или Во что играют большие девочки (Сборник)

Я все это знаю, понятно, в пересказе своей мамы, внучки той самой Паньки, Прасковьи Гурьевны Коровкиной, крестьянки Флоровской волости Калязинского уезда Тверской губернии. Ничего, кроме этого эпизода, про юность и начало семейной жизни прабабки мне не известно, как и то, чем они жили до революции, как зарабатывали. Про это молчали. После свадьбы жить молодухе привелось не со свекровью, как большинству, а сразу сама она стала хозяйкой, поселились они с мужем в Москве, в небольшой полуподвальной квартире из двух комнат с кухней по Кривому переулку в Зарядье. Известно, что сдавали жильцам «угол», то есть часть комнаты, а значит, были довольно бедны. С другой стороны – у них была московская квартира, в которой прабабка моя доживет до пятидесятых годов, что в нашей изменчивой стране – большая редкость. Возможно, их дореволюционная жизнь была связана с богатейшим московским подворьем Троицкого Макарьева монастыря, что в Калязине, оттуда и жилье, но это уже мои домыслы. Вырастили троих детей – причем первенец родился у Прасковьи только через восемь лет после свадьбы. Старшая невестка рассказывала, якобы со слов свекрови, что рожала та тринадцать раз, но младенцы сразу умирали.

Про отца Прасковьи Гурия Рогачева, помимо его решения насильно выдать дочь замуж за смирного Митю Коровкина, известно еще, что был деревенским знахарем и умение свое частично передал дочери. Паня с молитвой шептала над водичкой и сводила бородавки, боль заговаривала, даже сильную зубную, которая ведь не от нервов, – причем бесплатно. А вот про ее мать в семейных преданиях ничего не осталось, даже имени не сохранилось. Видно, Прасковья Гурьевна ее не вспоминала. Хотя мать, очевидно, была, были и младшие братья-сестры. Судьбой одной из сестер, Дуньки Гундосой, Гурьевна пугала свою дочь, мою бабушку, когда та отказывалась вырезать аденоиды. Одного из братьев я нашла в хронике Первой мировой: еще в ноябре 1914 года каптенармус 22-й артиллерийской бригады Павел Гурьевич Рогачев контужен и «выбыл из строя», знаю, что в 30-е годы он был председателем колхоза.

Я все собираюсь поехать в Тверской архив, поискать документы, чтобы узнать, когда родились и умерли и сколько детей родили мой прапрадед Рогачев Гурий и его безымянная жена. Не знаю зачем. Почему-то хочется документов, фактов, какой-то строгой опоры для зыбкого фамильного сюжета, который я с неизбежными искажениями и при помощи фантазии собираю из обрывков чужих и собственных воспоминаний, старых, часто неподписанных фотографий, случайно сохранившихся справок, писем. Что-то мне рассказала Тамара, невестка Гурьевны – жена ее сына Николая, погибшего в 1943 году на фронте. После смерти мужа Тамара продолжила жить со свекровью, а когда я с ней разговаривала, ей было уже 103 года, но помнила она многое, а на вопрос, каким человеком была моя прабабка, бодро отчеканила: «Жестокая женщина». Фото и документы из семейного архива недавно прислала мне кузина моей мамы, дочь младшего сына Коровкиных Алексея, – ей сейчас тоже за восемьдесят, но память у нее отличная, особенно на цифры. Но сама она почти никого в живых не застала – ее родители рано умерли, дальше воспитывала ее бабушка со стороны матери, нам некровная родня.

Говорят, что семейная история – это сценарий, по которому сшивается жизнь рода, значит, и моя тоже. И, как в каждом сценарии, есть основные действующие лица, а есть второстепенные, проходные. Моя прабабка Гурьевна точно среди основных, и с ее тяжеловатой руки наш сценарий писался явно по женской линии.

Ко времени революционного перелома ей уже исполнилось 35 лет и у нее было трое детей, названных, очевидно, в честь царской семьи: Николай, Александра и Алексей. Как она и ее муж относились к власти, что думали о происходящем, о смене строя, о Гражданской войне – мне не известно. Знаю, что Гурьевна всю жизнь была очень религиозной, несмотря на свое знахарство, – иконы у нее в красном углу висели, священники к ней ходили в самые опасные для веры времена, а моя мама в десять лет, вступив в пионеры, всерьез спорила с бабушкой, кто главней, Бог или Сталин. Мама утверждала, что Сталин, конечно, а бабушка сомневалась – по ее рассуждению выходило, что Бог все же выше.