Дочки-матери, или Во что играют большие девочки (Сборник)

Судя по всему, именно Гурьевна, командуя в семье и после того, как ее собственные дети выросли, назначала исполнителей на главные роли. Дочь и невестки были отряжены в персонажи второстепенные, без слов и без собственного значения. На первом месте был зять, его любила больше всех – темноволосого красавца с дипломом инженера-конструктора. Познакомились они в 1912 году, когда мой дед пятнадцатилетним мальчишкой снял, по рекомендации знакомого, койку в квартире у Коровкиных. Тридцатилетняя Гурьевна тогда уже была матерью троих детей, но моя романтическая мама была уверена, что отношения между ее отцом и бабкой выходили за рамки обычной симпатии взрослой женщины к юному приятному жильцу. Мне сложно представить себе реальный роман между ними, я знала деда как человека застенчивого, даже робкого, строгих правил, консервативного поведения, но я застала его пенсионером. Как бы то ни было, влияние Гурьевна на него оказала большое. Мой дед прожил в семье Коровкиных до своих 30 лет, получил за это время диплом Высшего технического училища, стал работать в ЦАГИ. Однажды из деревни к нему в гости приехала мать, и женщины решили, что пора бы Гаврюше жениться и хорошо, если его женой станет знакомая с детства Шурочка Коровкина. Шло ли это решение от Гурьевны, которая по привычке всеми командовала, или между молодыми людьми возникла симпатия, о которой Гаврюша рассказал своей матери, мне не известно. Но в январе 1929 года Шурочка вышла замуж за давнего постояльца своей семьи, после чего они покинули Зарядье, чтобы, как положено новой семейной ячейке, после свадьбы зажить своим домом. Однако до самой смерти тещи в 1954 году практически каждое воскресенье и уж точно всякий праздник приезжали к ней на обед. Даже имя для моей матери Риммы Гавриловны выбрала моя прабабка. Имя, впрочем, было мужское: память православных мучеников Риммы, Пинны и Инны отмечалась в начале февраля, а 9 февраля 1930 года родилась первая внучка Гурьевны. В этом выборе имени мне видится куда больше зависимости молодых отца и матери от мнения их общей домоправительницы, чем в любых других свидетельствах.

И при жизни мужа, и после его смерти в 1935 году Гурьевна оставалась главой рода, пытаясь выстроить семейный маршрут по сложной траектории жизненных обстоятельств, увы, от нее уже мало зависящих. Жизнь растекалась между старыми понятиями и новыми требованиями, но внутри семьи, в отношениях между родными до войны уж точно сохранялись привычные формы. После войны многое уже, конечно, изменилось, да и Гурьевна постарела, была уже не та, пережив смерть обоих сыновей. Но моя мама Римма вспоминала, как уже в послевоенное время в доме, перевезенном с Волги в дачный подмосковный поселок, всем распоряжалась Гурьевна. Она готовила на временной летней печке в саду еду для всех обитателей, к ней приходили за советами новые подмосковные соседи, она устанавливала общий распорядок жизни. И сам дом, заново собранный приехавшими из Калязина плотниками, оказывался памятником ее трудам и ее прошлому.

Вернувшаяся из эвакуации дочь Шура привычно заняла свое место во втором ряду. Я ничего никогда не слышала от нее про ее мать. Ни одного слова. Ни одной картинки детства. Впрочем, чего бы ей мне, ребенку, о чем-то таком рассказывать, не такой она человек.