Дочки-матери, или Во что играют большие девочки (Сборник)

Знаю, что после революции Коровкины жарили и сами продавали вразнос пирожки, для начинки которых Дмитрий Ананьевич покупал требуху на бойне, а Прасковья Гурьевна делала тесто. Возможно, они и раньше этим занимались, из Фроловской волости многие традиционно шли в пекари. Торговля с лотка шла не бойко, простоватым лоточником оказался дед Митя, легко было его надуть. Но все же насобирали на пирогах денег на новый дом в деревне и в конце 20-х поставили в Черноручье, рядом с родительским домом Гурьевны, просторную летнюю избу, куда с тех пор ездили в отпуск. В родных краях как пыль в глаза не пустить – изба была чистая, без печки, занавески на окнах кисейные, а вечерами на прогулку женщины накидывали на плечи не крестьянские платки, а городские шелковые шали. В тридцатые дом хотели отобрать не то под сельсовет, не то под детский сад, спасибо зятю-партийцу, отстоял, поклявшись именем Ленина, что семья трудовая. Сыновья Коровкины, как подросли и возмужали, тоже вступили в партию – в духе времени, так же как в духе другого времени были названы дети. Гурьевна, видимо, считала верным придерживаться главного направления, это помогало выживать и даже немного добра наживать. Старшего сына пустили было традиционно по торговой части, но времена были уже неподходящие, судили его за недостачу в кооперативе, правда, наказали мягко – не крал Николай, просто считал плохо.

Я родилась уже после смерти Гурьевны, но моя мама, когда хотела меня похвалить, говорила, что мы с ней похожи – хозяйственной хваткой, расторопностью. Вера в деловые качества Гурьевны в маминой душе была безусловной. Лучшие воспоминания мамы о детстве связаны с домом ее бабушки в Черноручье, где Гурьевна и семьи ее детей и их друзья проводили летние месяцы вплоть до 1937 года. Когда почти весь волжский берег власти решили затопить ради Угличского водохранилища, избу пришлось разобрать и перевезти в Подмосковье. Моя мама часто рассказывала о том, какой вид открывался от дома на Волгу. Про теплый белый песок на речке, мальков в прозрачной воде, грибы рыжики…

Всегда в эти маминых воспоминаниях присутствовала ее бабушка: Гурьевна собирала своих подруг взбивать масло для внучки, ослабевшей после скарлатины, – старухи садились в комнате и за разговорами по очереди трясли бутылку со сливками, пока в ней не появлялся маленький твердый сгусток. С раннего утра топила печь в избе-зимовке и готовила еду на всю семью: отварную картошку с русским маслом, блины с творогом, сочни. Мама вспоминала, как ели из общей миски большими трехзубцовыми вилками, у нее картошка с вилки сваливалась, за что дядья над ней посмеивались: пять лет, а есть нормально не умеет. Гурьевна защищала, совала в руку внучки масляный блинчик. Вспоминала мама, как ходили они в гости в соседнюю Скатерку, перекусывая на привале вареными яйцами и зеленым луком. Как пробегали по опушкам за маслятами, бабушка набирала корзинку, внучка – пару грибочков в лукошко. Гурьевна в своей волжской деревне была самый значимый взрослый для маленького ребенка, каким тогда была моя мама, открывающий незнакомый мир, она была необходима, хозяйка дома, кормилица, распорядительница.

Но есть одно обстоятельство, о котором я задумалась не так давно, когда моей мамы уже не стало. Ведь все это время рядом с ней помимо бабушки была ее собственная мама – Шура, Александра Дмитриевна, дочь Прасковьи Гурьевны. И походы на речку, и вылазки за грибами, и общие завтраки проходили с ее участием. Но про нее мама не рассказывала, а в своих воспоминаниях о детстве, написанных по моей просьбе, написала, что не чувствовала тогда любви к маме и даже само ее присутствие плохо помнит.

Я могу по реальным документам, по литературным примерам и по аналогиям с чужими судьбами попытаться восстановить события той предвоенной и для детей вполне счастливой, а для молодых взрослых – насыщенной и удачной в общем жизни. Но я совсем не могу себе представить, что чувствовала и о чем думала молодая женщина Шура, проводящая лето возле своей матери в ожидании приезжающих в короткий отпуск мужа и братьев. Только один раз за всю жизнь она ездила на юг, в дом отдыха. Есть любительское довоенное фото – Шура и муж ее Гавриил сняты в беседке, оба молодые, высокие, в белых костюмах и панамах, на фоне сочинских пальм.

Шура была вторым ребенком в семье Коровкиных, она родилась в 1908 году, между двумя братьями. Братья ее любили, об этом она вспоминала, по словам своей младшей дочери, моей тетки Наташи, которая стала главным ее конфидентом. И отец любил, откладывал для нее кусочки мяса получше: «На вот, Шуренька, поешь». Мать – не любила. Прямо об этом не говорилось, но все это понимали. Теперь я думаю – что это значило? Чем не нравилась Гурьевне собственная дочь? Чем раздражала? Сходством с мужем, которого так и не удалось принять в душу? Робостью? Тихой ленью?