Доктор Гарин

Гарину стало стыдно, но не оттого, что навалил в штаны, а от невозможности что-либо ответить этим людям.

– Я… – начал он.

– Что ты? Просра-а-ался в тепле? – пропел Тимоха девичьим голоском, прижав балалайку к груди и закатывая глазки.

Петрушки захохотали.

– Я… болен, – пробормотал Гарин, и ему стало ещё стыднее.

– Ах, ты бо-о-олен?! – протянул Тимоха. – Видали? Он болен! Медвежьей болезнью?

Трамвай захохотал.

Гарин отвернулся к окну.

“Ещё четыре остановки до госпиталя. Доеду как-нибудь…”

Ругань и тычки посыпались на него. Кто-то стал размеренно бить его балалайкой по ватной спине, пища: “Позорник! Позорник!” Не обращая внимания, Гарин сидел, вцепившись в сиденье и глядя в мутное, снежное окно. Трамвай повернул направо и поехал по еле различимой узкой улице с редкими пятнами фонарей. Под одним из них доктор различил странную фигуру, принятую им сперва за щит уличной рекламы. Это была буква “Л” в человеческий рост. Но она вдруг пошла. И в свете фонаря, наполняющего снежную замять, доктор понял, что это не буква, а одноногий и однорукий человек, левой рукой опирающийся на палку и перетаскивающий правую ногу по узкой мостовой. Конец палки у инвалида был широкий, многоопорный, нога тоже была одета в сапог с широкой, толстой подошвой. На голове косо торчала зимняя шапка. Широкий конец палки, большая подошва, скошенная набок чёрная шапка и делали фигуру заглавной буквой “Л” классической гарнитуры.

“С одним костылём и с одной ногой. Смелый инвалид… Впрочем, инвалид ли? Может, теперь уже и мыслящие буквы производят в генных инкубаторах? Если есть пружинки, почему бы и буквам не быть? И скоро начнут они из себя составлять слова… в качестве живой рекламы, например… а может, и чисто с поэтическими целями… уличная поэзия, например…”

Трамвай поравнялся с фигурой, фонарь осветил лицо и…

– Нет! – Гарин вскочил, разбрасывая облепивших его лилипутов.

Эти презрительные губы, абрис худой скулы, блеск чёрного глаза.

– Не-е-е-ет!! – вскрикнул он так, что хор лилипутов смолк.

Но трамвай обогнал фигуру и прибавил скорости, преодолевая подъём. Расшвыривая лилипутов как кегли, Гарин кинулся к задним окнам, припал. В мешанине валящего снега он увидел… ЕЁ ЛИЦО!

– Стоп! Остановить!! – закричал он и стукнул кулаком в стекло так, что оно треснуло.

Но ведущий трамвай робот не обращал внимания на крики. Трамвай взял подъём и стал готовиться к повороту направо.

“Стоп-кран!”

Доктор заметался, ища его глазами, увидел возле двери, кинулся, давя пищащих и верещащих Петрушек. Балалайки захрустели под титановыми ногами. Пробившись к стоп-крану, схватил, рванул. Трамвай резко затормозил. Гарина мотануло и сильно приложило головой о поручень. Лилипуты повалились на пол. Двери открылись.

– Аварийная остановка! – пропел женский голос и повторил по-японски.

С жёлтыми вспышками в глазу от удара, шатаясь, Гарин мотанулся из салона к открывшемуся тёмному, снежному пространству. Но едва он шагнул наружу, как трое Петрушек, вскочив с пола и матерясь, толкнули его в зад.

Гарин размашисто вывалился из трамвая и грохнулся на мокрый снег мостовой. Двери закрылись, и трамвай поехал направо, а пришедшие в себя Петрушки замолотили в окна кулачками, кляня “ебанутого бомжару” на все лады.

Удар о мостовую был сильный, у Гарина перехватило дыхание, и всё поплыло в глазах. Он стал терять сознание, но вдруг понял всем своим существом, что не имеет не имеет не имеет права его потерять.

Вцепившись левой рукой себе в шею, как клешнёй, он из последних сил сдавил её и стал массировать. Раскрыл рот и с хрипом втянул мокрый воздух со снегом. Закашлялся и постарался приподняться на руках. Глянул назад.

В кисее снега улица плыла.

Три фонаря мутнели.

И не было на улице никого.

– Ма-ш-а-а-а-а? – захрипел Гарин.

Заворочался, приподнялся на руках повыше, подтянул одно колено, сел. И вдруг острая боль пронзила другое колено, левое. Он глянул. Левая нога нелепо оттопырилась на мостовой.

– Нет, ну только не это… – зло всхлипнул он.

Отдышавшись, подтянул к себе левую ногу. Снова боль в колене. Он задрал штанину. Титановый протез, начинающийся под коленом, был вывернут.

“Живой сустав треснул… или чашечка…”

Гарин потряс головой, приходя в себя. Сильно вдохнул и задышал, задышал, задышал.

“Кислород, кислород, кислород…”

Оттолкнулся руками и здоровым коленом и, перебирая руками по мостовой, помогая ногой, потащился по снеговой каше, волоча повреждённую ногу и мыча от боли.

Но на улице по-прежнему не было никого, кроме снежинок да поганых фонарей! Никаких букв, никаких фигур. Никакой поэзии. Никого!!

– Маша, Маша…

Он тащился и тащился, перебирая руками по мостовой, согнувшись, как орангутанг. Дотащился до первого фонаря, схватился за него. Встал, дыша и стоная.

“Маша была возле второго фонаря…”

Как сломанный робот, оттолкнулся от фонаря и на четвереньках засеменил к другому. И дошёл. И схватился. И выпрямился. Посмотрел вперёд, дальше, насколько позволяла метель. Крупный мокрый снег валил и валил. Третий фонарь еле горел сквозь снежный занавес. И по-прежнему никого не было. Ни-ко-го.