Дом Весталок

Эко стоял неподвижно, его лицо выражало то ли страх, то ли озарение. Вдруг он подбежал ко мне, развернул свиток у меня перед лицом и принялся яростно тыкать пальцем в строчки.

— Вот уж не думал, что у тебя такая безумная страсть к учёбе, — засмеялся я. Но мальчик не шутил — напротив, его вид был предельно серьёзен. — Погоди, Эко, но ведь это тот же платоновский текст, который я читал тебе всё лето. Из-за чего ты так разволновался?

Он отступил назад и сделал вид, что вонзает себе в сердце нож. Это могло означать только убитого актёра.

— Панург — и Платон? Какая между ними связь?

Эко в отчаянии ударил себя по губам: о, если бы я мог говорить! Затем он убежал в дом — и тут же вернулся, неся два предмета. Он положил их на мои колени.

— Осторожнее, Эко! Эта зелёная вазочка — из александрийского стекла, она стоит безумных денег. А зачем ты принёс красную черепицу? Она, наверное, упала с крыши…

Мальчик с решительным видом указал на каждый из предметов. Но всё равно я не мог понять, что он имеет в виду.

Эко сбегал за вощёной табличкой и стилом. На табличке он нацарапал слова: «красный», «зелёный».

— Да, Эко, я вижу, что ваза зелёная, а черепица красная. И кровь красная… — он покачал головой и показал на свои глаза. — Да, у Панурга были зелёные глаза, — я вспомнил, как они смотрели в осеннее небо, не видя его.

Эко топнул ногой и снова покачал головой: я был на ложном пути. Он опять взял вазочку и черепицу, и принялся перекладывать их из руки в руку.

— Прекрати, Эко! Я же сказал — эта ваза бесценна!

Он положил их на стол и взялся за табличку. Слова «красный» и «зелёный» он стёр, и вместо них написал «голубой». Казалось, он хотел добавить ещё какое-то слово, но не знал, как оно пишется.

— По-моему, у тебя лихорадка. Тут же вообще нет никакого смысла!

Он взял с моих колен свиток и развернул его. Бесполезно — даже будь книга написана по-латыни, Эко лишь с огромным трудом смог бы разобрать слова и найти среди них нужное. Но пергамент был покрыт совершенно непонятными для него греческими письменами.

Эко отбросил свиток и вновь попытался объясниться с помощью пантомимы. Но он был для этого чересчур волнован, его движения стали сумбурными, и я никак не мог понять их смысла. Я пожал плечами, раздражённо покачал головой — и Эко внезапно расплакался. Он опять схватил свиток и показал на свои глаза. Может быть, мальчик хотел, чтобы я прочёл написанное вслух — или просто говорил о своих слезах? Я, закусив губу, поднял руки — помочь ему я ничем не мог.

Он бросил свиток мне на колени, и, рыдая, выбежал из комнаты. Его горло издавало что-то вроде хрипа — он даже плакать не мог, как прочие дети. При этом звуке у меня защемило сердце. Конечно, от меня требовалось много терпения — но что делать, если я так и не смог понять его? Из кухни появилась Бетесда и осуждающе поглядела на меня, но тут же двинулась на звук плача, в маленькую спальню Эко.

Я разглядывал свиток. Пергамент был испещрён множеством слов. Какое же из них так взволновало Эко, и как оно могло быть связано с убитым Панургом? Красный, зелёный, голубой — да, я припоминал этот отрывок, где Платон рассуждал о природе света и цвета. Впрочем, я так и не смог его толком понять. Там что-то говорилось о линиях, идущих от глаз до предмета… или от предмета до глаз? Я не помнил. Интересно, о чём этот отрывок мог напомнить Эко, и какой во всём этом смысл?

Я проглядывал свиток в поисках нужного места, но не смог его найти. Мои глаза устали, язычок пламени в лампе затрепетал. Все греческие буквы уже казались мне похожими одна на другую. В другой ситуации Бетесда отправила бы меня спать, но сейчас она была занята, утешая Эко. Я так и заснул на обеденном ложе. Засыпая, я думал о запятнанном кровью жёлтом одеянии, и мёртвых зелёных глазах, глядящих в пустое синее небо.

На следующий день Эко нездоровилось, а может, он просто притворялся. Бетесда сказала, что он не может встать с постели. Я, стоя в дверях его спальни, старался говорить с мальчиком как можно мягче. Я напомнил ему, что Римские игры продолжаются: сегодня будет травля зверей в Большом Цирке, а другая труппа сегодня представит ещё одну пьесу. В ответ Эко только повернулся ко мне спиной и натянул покрывало на голову.

— Думаю, его нужно наказать, — прошептал я, пытаясь вообразить, как поступил бы на моём месте нормальный римский отец.

— Думаю, тебе не следует этого делать, — так же шёпотом ответила мне Бетесда. Её вид был таким величественным, что я счёл за благо промолчать.

Впервые за много дней я вышел на утреннюю прогулку без Эко, и остро ощутил, как мне его не хватает. Сейчас Субура казалась мне унылой и заурядной — ведь со мной не было пары десятилетних глаз, жадно вбирающих всё вокруг. Были только мои собственные, тридцатилетние, которые всё это уже видели тысячу раз.