Домочадец

После перерыва пивное заседание приняло бесконтрольный характер. Выступающие всё чаще давали слово гостям, почуяв, что костюмированное шоу порядком надоело разогретой аудитории. Успокоить народ за огромным столом становилось всё труднее. Тишина в зале воцарилась лишь однажды, когда слово предоставили старенькому преподавателю, скромно притаившемуся в углу зала. Я тогда уже был не в состоянии следить за сумбурной речью выступающих и из слов седовласого профессора понял только то, что он посетовал на исчезновение с карты Европы великой Германии. Намёк на её возрождение светоч науки запустил в зал, и все радостно заорали, а кое-кто засвистел. Сидевший напротив меня знаток русского языка в очередной раз воскликнул отрепетированное не по учебникам «жопа», а порядком набравшийся Детлоф уткнулся лбом в моё плечо и трогательно шепнул: «Друг!» Его дед погиб под Смоленском.

Потом начались песни с воинствующими помпезными припевами. Смысла их я уже разобрать не мог. Детлоф, плохо знавший слова общеизвестных творений, выходил из дрёмы на припевах и вторил крепким настойчивым голосам, а в паузах между песнями – протирал оборчатым платком запотевшие очки. Дальнейшее развитие событий вышло далеко за рамки выпускного вечера. Зал разбился на мелкие группы, то и дело вступавшие между собой в словесные перепалки, которые после бурного гримасничанья заканчивались дружными объятиями. Детлоф без конца братался со мной, настырно твердя о главенствующей роли наших многострадальных народов в построении «новой» Европы. Поначалу я настороженно воспринимал потные лобызания фон Цепелина, но вскоре поверил в искренность его размашистых порывов и принялся беспорядочно обнимать его, прижимая к себе полную спину соседа во взмокшей белой рубашке. Концовка вечера подкралась незаметно. В зале началась инсценированная кем-то извне беготня, по полу заёрзали тяжёлые ноги скамеек. Официант всё ещё носился с подносом и собирал с застывших в беспорядке столов разбросанные бокалы.

Куда потом понесло нас, порядочно захмелевших, жаждавших приключений в мирном городе Киле? Я помню, что какая-то дама «преклонного» студенческого возраста, которой несколько раз дозволено было заглянуть в пивную, усадила нас четверых и пятого – Тильмана – в свой миниатюрный Volkswagen Polo и покатила куда-то в центр, в пёстрый район мерцающих увеселительных заведений. На этой мажорной ноте завершилась её ночная попечительская функция, и Детлоф приложился губами к её крупной точёной руке, затянутой в тонкую кожу шофёрских перчаток. После слёзной сцены прощания мы двинули кучно вперёд, и путь наш лежал в неоновый квартал весьма рискованных развлечений. Откуда-то из чёрной просоленной бездны, скрывшейся за приземистыми домами, тянуло близким присутствием моря, и тёплые хаотичные порывы ветра трепали наши невразумительные причёски, имевшие взрывные, притягательные очертания после пивной вакханалии. Море было где-то рядом. Совсем близко билось оно о бетонные причалы и корпуса пришвартованных судов. Но наш путь лежал в иные края.

Сначала нас занесло в эротический видеосалон. Это тёмное заведение с обилием грузных складчатых штор и засильем бордово-коричневых тонов в интерьере отдалённо напоминало мне наш школьный актовый зал, на сцене которого однажды мне пришлось участвовать в сценической антивоенной массовке. Срежиссировала её наша пионервожатая. У меня была чисто эпизодическая роль. Я стоял спиной к залу в живой цепи взявшихся за руки активистов и должен был, повернувшись лицом к зрителям, чеканно повторить следом за четырьмя зычными голосами ключевую фразу: «Разве они похожи на маленькие клейкие листочки? » Под «ними» подразумевались несчастные дети из стран «третьего мира», по задумке режиссёра лишённые счастливого детства вследствие агрессивной политики США.

Мы быстро рассредоточились по кабинам. Как только я устало осел на пластмассовое кресло, экран телевизора оживился и сквозь рассеявшийся «снег» проступили контуры женского тела. Вскоре передо мной предстала и сама чернокожая героиня домашнего стриптиза. Она пританцовывала и, виновато поглядывая в камеру, сбрасывала с себя нижнее бельё. За мной, в соседней кабине, охал и испускал обильные слюни краснощёкий дед. Его с полиэтиленовым пакетом я заприметил ещё на улице, когда ничто не выдавало его скрытых желаний. Откуда-то из глубины зала доносились восторженные возгласы Клауса и Тильмана. Детлоф не подавал признаков жизни.

Я был в самой клоаке пошлых страстей. С бутылкой горького Flensburger Pils, у экрана с лоснящейся африканкой, мастурбирующей в постели, я рассуждал о вполне естественной связи искусства и порока, в оправдание своих темных желаний причислял себя чуть ли не к состоявшимся по воле случая гениям, которым прощаются многие людские слабости.

Я допил пиво и на выходе из кабинки столкнулся с Клаусом. Его румяная физиономия проникла за шторину в надежде схватить финальные аккорды телестриптиза.

– Ну как тебе, дружище? – бросил Клаус с довольной ухмылкой и озадаченно взглянул на почерневший экран.