Дон-Кихот Ламанчский. Часть 1 (др. издание)

Я чувствовалъ, что я отверженъ небомъ и землей, потому что для стенаній моихъ не хватило воздуха, для моихъ слезъ — воды, и только огонь прожигалъ меня насквозь, воспламеняя сердце злобой и ревностью. Обморокъ Лусинды встревожилъ все общество, и мать, расшнуровавъ ее, чтобы облегчить дыханіе, открыла на груди ея запечатанное письмо, которое донъ-Фернандъ выхватилъ у нее изъ рукъ и принялся читать при свт нагорвшихъ восковыхъ свчей. Прочитавъ его, онъ упалъ на стулъ, и не обращая вниманія за старанія родныхъ привести въ чувство его жену, сидлъ въ глубокой задумчивости, опустивъ голову на руки. Я же воспользовавшись всеобщей тревогой, ршился уйти изъ этого дома, но нескрываась, и въ случа чего, готовый на таковое дло, которое открыло бы всему свту, какое ужасное, но справедливое негодованіе поды" ало мстящую руку мою на измнника и, быть можетъ, даже, на измнницу, лежавшую въ эту минуту безъ чувствъ. Но злой геній мой, лишившій меня теперь всякаго разсудка, оставилъ мн въ ту минуту слишкомъ много его, — сберегая меня, безъ сомннія, для худшихъ золъ, если только могутъ быть худшія. Покидая спокойно величайшихъ враговъ моихъ, которымъ я могъ такъ легко отмстить, потому что никто не думалъ тогда обо мн; я ршился вмсто ихъ отмстить самому себ, и на свою голову обрушить то, зло, которое я долженъ былъ призвать на голову другого. И поразилъ я себя сильне, чмъ поразилъ бы своихъ палачей, убивъ ихъ въ ту минуту; потому что кара, поражающая насъ быстро и неожиданно, скоро прекращаетъ свое дйствіе, между тмъ какъ страданіе продолжительное отравляетъ медленнымъ ядомъ и ежеминутно поражаетъ, не убивая насъ. Я убжалъ изъ этого дома и отправился въ тому человку, который далъ мн своего мула. Я веллъ опять осдлать его, и не простясь ни съ кмъ, покинулъ городъ, на который, какъ Лотъ, не смлъ оглянуться. Когда я увидлъ себя одного среди чистаго поля — въ темнот ночной, какъ бы побуждаемый царствовавшей вокругъ меня мертвой тишиной, излить передъ собою горе свое и разразиться въ проклятіяхъ, которыхъ никто не могъ слышать, я далъ волю своему негодованію и призывалъ проклятіе неба на голову Лусинды и Фернанда, въ отмщеніе за нанесенный мн ударъ. Въ особенности проклиналъ я Лусинду, называя ее измнницей, клятвопреступницей, и, что хуже всего, продажной и корыстной; потому что ее ослпило только богатство моего соперника, и въ немъ она предпочла того, на кого судьба щедре посыпала свои золотые дары. Но въ порыв проклятій я находилъ предлоги и оправдывать ее. Что удивительнаго, думалъ я, если молодая двушка, и воспитанная вдали отъ свта, привыкшая ни въ чемъ не ослушаться воли родителей, уступила ихъ желанію, когда они указали ей молодаго, блестящаго, богатаго и прекраснаго жениха; отказавши ему она могла бы заставить думать родныхъ своихъ, что она сошла съума, или отдала сердце свое другому, что такъ сильно повредило бы ей. Но голосъ гнва заглушалъ голосъ примиренія и нашептывалъ мн: за чмъ же не сказала она, что я мужъ ея? вдь это былъ не такой выборъ, который не заслуживалъ никакого извиненія, потому что пока не явился Фернандъ, родные не могли желать для нее лучшей партіи, чмъ я. И разв не могла она, прежде чмъ ршиться на этотъ ужасный, роковой шагъ, прежде чмъ отдать другому руку, объявить, что эта рука принадлежитъ уже не ей, и я бы подтвердилъ ея слова; я бы подтвердилъ все, что сказала бы она тогда. Но я уврился наконецъ, что недостатокъ любви и жажда тщеславія заставили ее позабыть объ общаніяхъ, которыми она такъ долго леляла меня, я обмануть мою любовь и врность. Волнуемый этими мыслями, я халъ всю ночь, и на зар достигъ этихъ горъ — цли моихъ стремленій. Трое сутокъ халъ я потомъ все впередъ и впередъ, не придерживаясь никакого опредленнаго пути. Наконецъ я очутился на какомъ то лугу, положенія котораго я не вспомню теперь, и просилъ встрченныхъ мною пастуховъ, указать мн самое суровое и пустынное мсто этихъ горъ. Они указали мн на это, гд я и скрылся, намреваясь окончить здсь свою жизнь. Здсь же палъ мой мулъ, погибшій отъ голода и усталости, или желая, быть можетъ, скоре освободиться отъ той безполезной ноши, которую онъ донесъ до этой дикой пустыни. И я остался одинъ, изнеможенный и усталый, не отыскивая, и не желая искать никого, кто бы спасъ меня. Не знаю сколько времени пробылъ я въ этомъ положеніи, но когда я очнулся, не чувствуя между прочимъ прежняго голода, то увидлъ возл себя нсколькихъ пастуховъ, которые вроятно накормили меня. Они разсказали мн, какъ они меня нашли, какъ я наговорилъ имъ столько странностей и безсмыслицы, что они сочли меня полуумнымъ. Увы! я самъ сталъ чувствовать, что разсудокъ мой по временамъ омрачается; что потрясенный — онъ слабетъ, что порой я безумствую, рву на себ платье, громко говорю въ этой пустын, проклиная злосчастную звзду мою, и нашептывая все еще милое мн имя моего врага. Въ эти минуты я желаю испустить духъ мой вмст съ моимъ вздохомъ. И когда посл этого я прихожу въ себя, то чувствую такое изнеможеніе, что едва держусь на ногахъ. Я избралъ жилищемъ своимъ широкое дупло одного дерева, способное укрыть мое страдающее тло. Пастухи, бродящіе въ этихъ горахъ съ своими стадами, движимые жалостью, приносятъ мн пищу, помщая гд-нибудь такъ, чтобы я могъ ее найти; потому что даже въ минуты моихъ болзненныхъ припадковъ тло требуетъ своего, и природный инстинктъ заставляетъ меня искать куска, которымъ я бы могъ утолить голодъ. Иногда, какъ говорятъ мн эти самые пастухи, заставая меня спокойнымъ, я прячусь, нападаю на нихъ изъ-засады, и отбираю силою ту самую пищу, которую они предлагаютъ мн добровольно. Такъ влачу я здсь мою презрнную жизнь, ожидая минуты, въ которую призоветъ меня Господь въ міръ иной, или отыметъ у меня всякую память, и меня не станетъ боле тревожить воспоминаніе о прелести и измн Лусинды, и объ оскорбленіи, нанесенномъ мн Фернандомъ. Если онъ явитъ мн эту милость, не отымая жизни, тогда, быть можетъ, разсудокъ возвратится во мн; если же нтъ, въ такомъ случа, мн остается только молить Господа помиловать мою душу, потому что я не чувствую уже ни мужества, ни силы исторгнуть это тло изъ тхъ страданій, на которыя я самъ осудилъ его. Вотъ, господа, горькая повсть моихъ несчастій. Окажите мн, можно ли было разсказать ее съ меньшимъ горемъ и пробудить въ душ своей меньше сожалній? въ особенности же не трудитесь убждать меня вашими совтами, предлагая мн то, на что укажетъ умъ вашъ, какъ на лекарство отъ моихъ страданій. Помощь ваша принесетъ мн столько же пользы, какъ больному лекарство, котораго онъ не принимаетъ. Я не ищу здоровья безъ Лусинды, и если она не можетъ быть моего, если она отдалась другому, то я съ своей стороны, всецло, отдаюсь несчастію, имвши возможность принадлежать счастію. Своей измной она хотла погубить меня; пусть же погибая я выполню ея желаніе. И пусть говорятъ отнын, что только для меня не нашлось того, въ чемъ находятъ еще облегченіе вс страдальцы, которыхъ послднимъ утшеніемъ становится наконецъ самая невозможность быть утшенными. Я же напротивъ сознаю, и сознавая страдаю, что муки мои не прекратятся съ жизнью, и я унесу ихъ съ собой въ загробный міръ.»