Дон-Кихот Ламанчский. Часть 1 (др. издание)

Въ нмомъ изумленіи, какъ очарованная, стояла и слушала его переряженная красавица, глядя на него тмъ удивленнымъ взоромъ, какимъ глядитъ молодой крестьянинъ, которому неожиданно показали рдкую, никогда не виданную имъ вещь. Наконецъ она прервала священника, продолжавшаго отъ искренняго сердца предлагать ей свои услуги. «Если эти пустынныя горы», сказала она, «не укрыли меня отъ постороннихъ взоровъ, если раскинувшіеся волосы мои выдали меня, то напрасно стала бы я теперь притворятся и говорить то, чему поврили бы только изъ вжливости. Благодарю васъ, господа, за ваше вниманіе», продолжала она, «оно заставляетъ меня сказать вамъ все, что вы желаете. Признаться я боюсь, что повсть моихъ несчастій произведетъ на васъ тяжелое впечатлніе, потому что для меня вы не найдете ни леварствъ, ни утшеніе. Но, чтобы молодая, переодтая и бродящая въ этихъ горахъ женщина не могла возбудить въ васъ какого-нибудь подозрнія, я готова разсказать вамъ то, о чемъ желала умолчать.» Молодая красавица проговорила эти слова не переводя дыханія, такъ мило и такимъ мелодичнымъ голосомъ, что прелесть ума ея очаровала нашихъ друзей столько же, какъ и прелесть ея лица. Они еще разъ обратились къ ней съ предложеніемъ услугъ и настоятельно просили поторопиться разсказать имъ то, что она общала. Не заставляя себя долго упрашивать, бдная двушка поправила обувь, подобрала волосы, сла на большой камень, вокругъ котораго помстились трое слушателей ея, и сдлавъ нкоторое усиліе удержать слезы, готовыя брызнуть у нее изъ глазъ, свжимъ, звонкимъ голосомъ, такъ начала грустный разсказъ свой:

Въ сосдней съ нами Андадузіи есть маленькій городокъ, давшій имя свое одному герцогу, принадлежащему въ высокому сословію испанскихъ градовъ. У этого герцога двое сыновей: старшій, наслдникъ его имнія, повидимому будетъ и наслдникомъ высокихъ качествъ его, что же касается младшаго, то, право, я не знаю, что наслдуетъ онъ, если не лукавство Ганелона и измну Велидо [8]. Родители мои живутъ на земл этого гранда. Они не знатнаго рода, но обладаютъ такого рода знатностью и богатствомъ, что если бы дары природы цнились на равн съ деньгами и другими земными сокровищами, то врядъ ли они могли желать чего-нибудь большаго, и мн, конечно, не грозила бы та бездна, на краю которой я теперь стою; вся бда моя въ томъ, что я не знатная двушка. Правда, краснть за родословную родителей моихъ мн не приходится, но нее же она не такова, чтобы я не могла припясать ей постигшаго меня несчастія. Родные мои простые земледльцы, но чистой испанской крови; къ тому же состояніе и положеніе ихъ таковы, что они мало-по-малу пріобрли званіе гидальго и даже дворянство. Но величайшимъ сокровищемъ, счастіемъ и гордостью своей, они считали меня. Меня, единственную наслдницу свою, они леляли, какъ рдко это лелялъ свое дитя. Я была зеркаломъ, въ которомъ они любовались собой, поддержка и радость ихъ старости, единый предметъ ихъ помысловъ и цль ихъ стремленій, съ которыми моя согласовались вполн. Этимъ я платила моимъ добрымъ родителямъ за любовь ихъ ко мн. Распоряжаясь ихъ сердцемъ, я распоряжалась я ихъ богатствомъ. Я нанимала и отпускала слугъ, вела счеты по хозяйству, распоряжалась стадами, птицей, виноградниками, словомъ всмъ имніемъ моего отца. Все это исполняла я съ такою заботливостью, съ такимъ наслажденіемъ, что словами его не передать. Кончивъ занятія по хозяйству, отдавъ нужныя приказанія поденьщикамъ, рабочимъ, слугамъ, я посвящала остатокъ дня шитью, вышиванью, иногда пряла, или читала какую-нибудь книгу, или наконецъ играла на арф, узнавши какой чудесный отдыхъ доставляетъ намъ музыка. Такъ то жила я подъ кровомъ родимаго дома, и если я распространилась больше, чмъ, быть можетъ слдовало, то это вовсе не для того, чтобы похвастать моимъ богатствомъ, но чтобы вы увидли: по моей ли вин отказалась я отъ роскоши, окружавшей меня дома и очутилась въ этомъ жалкомъ положеніи. Напрасно, однако, проводила я почти все время за работой; напрасно жила какъ затворница въ четырехъ стнахъ монастыря, никмъ не видимая, какъ воображала себ, кром своихъ домашнихъ, потому что даже, по праздникамъ, въ церковь я ходила очень рано въ сопровожденіи матери и нашихъ служанокъ, закрытая такъ хорошо вуалью, что глаза мои видли только тотъ небольшой клочьевъ земли, на который я ступала ногой. Однако глаза любви, или врне, праздности, боле проницательные, чмъ глаза рыси, погубили меня. донъ-Фернандъ, второй сынъ герцога замтилъ и ршился преслдовать меня своею любовью.