Дон-Кихот Ламанчский. Часть 1 (др. издание)

Съ такимъ же вопросомъ, какъ къ первому, обратился Донъ-Кихотъ въ другому арестанту, задумчивому и грустному, который не отвтилъ ему ни слова; но первый поспшилъ отвтить за втораго. — Этотъ господинъ, сказалъ онъ, отправляется въ каторгу въ качеств канарейки, или другими словами, псенника и музыканта.

— Какъ такъ? воскликнулъ Донъ-Кихотъ, разв псенниковъ и музыкантовъ тоже отправляютъ на галеры?

— Какъ же, господинъ, отправляютъ, отвчалъ арестантъ; и доложу вамъ, что ничего нтъ хуже, какъ распвать въ тискахъ.

— Напротивъ, сказалъ Донъ-Кихотъ, у насъ даже есть пословица; что — пвецъ пускай горюетъ, онъ пснью горе очаруетъ.

— Ну, а у насъ, господинъ мой, отвчалъ арестантъ, это происходитъ совсмъ навыворотъ; у насъ — какъ запоешь, такъ на всю жизнь бду наживешь.

— Ничего не понимаю, отвтилъ Донъ-Кихотъ; но одинъ изъ конвойныхъ, вмшавшись въ разговоръ, вывелъ Донъ-Кихота изъ недоумнія. «Господинъ рыцарь,» сказалъ онъ; «у этихъ негодяевъ пть въ тискахъ», значитъ — отвчать подъ пыткой. Этого пройдоху тоже пытали, и тамъ онъ сознался, что промышлялъ кражей скота; его присудили на шесть лтъ на галеры, да для начала отодрали плетьми; штукъ двсти ихъ, я полагаю, приходится ему, теперь, нести на своихъ плечахъ. Онъ, какъ видите, идетъ пригорюнясь и словно стыдясь, и все онъ такой не веселый у насъ, потому что товарищи куда какъ не долюбливаютъ его, и то и дло колятъ ему глаза тмъ, что не хватило у него духа вынести пытку, и не выдать себя. У этой братіи есть такая поговорка, что въ да и въ нтъ, все одинъ слогъ; и что вору выгодне держать жизнь или смерть свою на своемъ язык, чмъ на язык своихъ свидтелей и судій, и право, ваша милость, разсуждаютъ то они, какъ я полагаю, въ этомъ отношеніи, не глупо.

— И я тоже полагаю, отвчалъ Донъ-Кихотъ, спрашивая вмст съ тмъ третьяго арестанта, о томъ же, о чемъ онъ спрашивалъ двухъ первыхъ. Этотъ бойко отвтилъ ему: «я отправляюсь сослужить службу матушк каторг за десять золотыхъ.»

— Я охотно далъ бы десять другихъ, чтобы избавить тебя отъ этой матушки, сказалъ Донъ-Кихотъ.

— Ну, теперь, господинъ мой, отвчалъ каторжникъ, готовность ваша похожа на полный деньгами карманъ среди моря, когда приходится пропадать съ голоду, потому что ничего тамъ на эти деньги не купишь; что бы вамъ раньше сунуться съ вашими золотыми, тогда бы я зналъ ужъ какъ распорядиться и деньгой и языкомъ моего стряпчаго; гулялъ бы я себ, теперь, на вол, по какой-нибудь Закодоверской площади, въ Толедо, и не зналъ бы, не вдалъ, что это за большія дороги такія, по которымъ прогуливаютъ насъ съ цпью на ше, какъ собакъ съ ошейниками. Но велимъ Господь, потерпи человче, и вотъ, ваша милость, конецъ всей нашей рчи.

Донъ-Кихотъ обратился къ четвертому каторжнику, почтеннаго вида, съ сдой бородой, покрывавшей всю его грудь. На вопросъ Донъ-Кихота, за что ссылаютъ его? онъ вмсто отвта, принялся рыдать, но слдовавшій за нимъ арестантъ поспшилъ отвтить за него: «этотъ почтенный бородачъ, говорилъ онъ, ссылается на четыре года на галеры посл важнаго шествія, въ пышнйшихъ одеждахъ, верхомъ, по городскимъ улицамъ.»

— Не значитъ ли это, мой милый, перебилъ его Санчо, что онъ уплатилъ порядочный штрафъ и былъ выставленъ на лобномъ мст.

— Оно самое и есть, отвчалъ каторжникъ, а пропутешествовалъ онъ на это мсто за то, что былъ, тамъ сказать, маклеромъ чужихъ ушей и даже цлыхъ тлесъ, то есть состоялъ по особымъ порученіямъ по части любовной, ну да къ тому къ еще чуточку и колдунъ онъ.