Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2

Санчо предупредилъ отвѣтъ герцога: «на встрѣчу ея графства слѣдовало бы, пожалуй, выйти, сказалъ онъ, но на встрѣчу той части ея, которая составляетъ дуэнью, вамъ не слѣдовало бы двинуться съ мѣста».

— Санчо, кто тебя проситъ вмѣшиваться въ это дѣло? сказалъ Донъ-Кихотъ.

— Никто не проситъ, отвѣтилъ Санчо, а самъ я вмѣшиваюсь, какъ оруженосецъ, прошедшій полный курсъ вѣжливости въ школѣ вашей милости, считающейся образцомъ всякой вѣжливости. Вы сами, ваша милость, изволили говорить, что передавши можно иногда потерять столько же, какъ и не додавши. Больше я ничего не говорю; для умѣющаго понимать довольно одного намека.

— Санчо совершенно правъ, прервалъ герцогъ; посмотримъ сначала, что это за графиня, и тогда увидимъ, какъ намъ держать себя съ нею?

Разговоръ этотъ былъ прерванъ появленіемъ въ саду флейтщика и барабанщиковъ, двигающихся въ томъ же порядкѣ, какъ въ первый разъ; на этомъ мѣстѣ, однако, авторъ оканчиваетъ короткую главу и начинаетъ другую, въ которой продолжается тоже самое приключеніе, принадлежащее къ числу важнѣйшихъ въ этой исторіи.

Глава XXXVIII

Вслѣдъ за музыкантами въ садъ вошли двѣнадцать дуэній, выстроенныхъ въ два ряда и одѣтыхъ въ длинныя, монашескія платья съ бѣлыми кисейными покрывалами, закрывавшими ихъ до самыхъ краевъ платья. Позади ихъ, оруженосецъ Трафалдимъ Бѣлая Борода велъ за руку графиню Трафалды. Хвостъ или шлейфъ, или зовите какъ хотите продолженіе ея чернаго платья изъ тонкой нескрученной шерсти, былъ раздѣленъ на три части, поддерживаемыя трень пажами, одѣтыми тоже въ черное. Каждый пажъ съ поддерживаемымъ имъ острымъ концомъ шлейфа представлялъ весьма правильную геометрическую фигуру; увидя этотъ треххвостный шлейфъ, не трудно было догадаться, почему графиня называлась Трифалды. Сидъ Гамедъ Бененгели говоритъ, что она дѣйствительно такъ называлась, хотя собственное имя графини было Волчина, данное ей потому, что въ ея графствѣ водилось много волковъ, и что если-бы такъ вмѣсто волковъ водились лисицы, тогда она называлась бы Лисиной, принимая во вниманіе существовавшій въ ея графствѣ обычай давать господамъ имена соотвѣтственно тому, чѣмъ изобиловали ихъ мнѣнія. Благодаря, однако, своему своеобразному, совершенно новаго рода шлейфу, графиня оставила имя Волчины для имени Трифилды.

Тихо, какъ процессія, двигалась графиня и ея двѣнадцать дуэній, закрытыя не сквозными, а такими густыни вуалями, что сквозь нихъ не было видно рѣшительно ничего. При появленіи этой процессіи герцогъ, герцогиня, Донъ-Кихотъ и всѣ остальныя лица, бывшія въ саду, встали съ своихъ мѣстъ. Приблизившись въ герцогу, дуэньи остановились и разступились въ обѣ стороны, чтобы дать пройти графинѣ, не покидавшей руки Трифалдина. Герцогъ, герцогиня и Донъ-Кихотъ сдѣлали шаговъ двѣнадцать на встрѣчу ей. Упавши на колѣна передъ хозяевами замка, Долорида сказала не столько нѣжнымъ и звонкимъ, сколько сильнымъ и жесткимъ голосомъ:

— Ваши величія, не будьте такъ предупредительны и любезны къ вашему всенижайшему слугѣ, то есть служанкѣ; меня такое одолѣваетъ горе, что я не чувствую себя въ силдахъ отвѣтить на вашу любезность. Мое неслыханное, удивительное несчастіе уноситъ мысли мои, сама я не знаю куда, должно быть очень далеко, потому что чѣмъ больше я ищу ихъ, тѣмъ меньше нахожу.

— Графиня! отвѣчалъ герцогъ, нужно быть, однако, совершенно безсмысленнымъ, чтобы не признать васъ въ томъ видѣ, въ какомъ мы васъ встрѣчаемъ, достойной самой предупредительной любезности и самой утонченной вѣжливости. Съ послѣднимъ словомъ, и подавъ графинѣ руку, онъ помогъ ей приподняться съ колѣнъ и посадилъ ее возлѣ герцогини, принявшей дуэнью Долориду, какъ нельзя лучше.

Донъ-Кихотъ все время молчалъ, а Санчо умиралъ отъ желанія увидѣть въ лицо графиню Трифалды, или какую-нибудь изъ двѣнадцати дуэній; сдѣлать этого ему, однако, не удалось, пока сами дуэньи не приподняли добровольно своихъ вуалей. Никто между тѣмъ не трогался съ мѣста, и воцарившееся съ саду молчаніе прервала, наконецъ, сама дуэнья Долорида. «Я увѣрена, пресвѣтлѣйшій герцогъ, предивнѣйшая герцогиня, предобрѣйшіе служители», сказала она, «что прегорчайшая судьба моя встрѣтитъ въ премягчайшихъ сердцахъ вашихъ столько же ласковый, сколько сострадательный и великодушный пріемъ; горе мое въ состояніи разжалобить мраморъ, размягчить алмазъ и расплавить сталь самыхъ твердыхъ сердецъ. Но прежде чѣмъ поразить ваши слухи, чтобы не сказать ваши уши, прошу васъ, скажите мнѣ, въ вашемъ ли высокомъ обществѣ находится рыцарь славнѣйшій, Донъ-Кихотъ Ламанчѣйшій и его Пансо оруженосѣйшій».

— Пансо здѣсь, воскликнулъ Санчо, предупреждая всякій другой отвѣтъ, и донъ господинъ Ламанчѣйшій тоже здѣсь; и вы можете, дуэнниссима Долородиссима, говорить, что вамъ угодиссимо, и мы готовиссимы быть вашими слугамиссимы.