Дополнительное расследование (т.2)

Тогда там был такой деревянный дыф. Лавка назывался. Пошли мы в лавку. Смотрим, что-то, понимаешь, лежит такое желтое. Спрашиваем у хозяина лавки, у Гришки Тарасенко: «Что это, понимаешь, такое желтое?» А он говорит: «Это фрукты для чая. Лимон, — говорит, — называется». Купили мы эти самые фрукты. Стали есть и шибко рассердились на Гришку. Бежим к лавке, кричим: «Где этот, понимаешь, Гришка? Мы его резать будем!» Там другие лоча были, спрашивают: «За что резать?» — «А что он, понимаешь, над нами изгаляться вздумал?! Говорит, фрукты для чая, а какие это фрукты, когда, как только куснешь, — рот туда, глаз сюда, и даже совсем глаз открывать невозможно!»

Тут вышел этот самый Гришка Тарасенко, налил стакан чаю, кусочек лимона туда положил совсем маленький и сладкого песка немножко. «Пейте, — говорит, — учитесь». Попробовали мы чай — вкусный. Совсем даже вкусный. Не стали резать Гришку. Совсем он не виноватый был, этот Гришка. Такой вот, понимаешь, смешной случай был.

— Дедушка, а что такое фрукты? — спросила Кыйдик.

— Ну, понимаешь, ягода такая большая. Ну, все равно как брусника. Только совсем большая. Вот такая, с кулак, наверно, будет. Понятно?

Больно было смотреть на эту девушку. Она совсем ничего не знала, ничего не видела, кроме этого маленького, затерянного в глухомани клочка земли, кроме этого каменного логова, где она родилась и где обречена проводить свои дни в постоянной нужде и невежестве. Как же случилось, что рыжий мерзавец сумел заманить сюда этих людей, подчинить их своей воле, изолировать от всего мира?

— Как вы попали сюда, если раньше жили там, где было много людей? — спросил я Лауласа.

Старик грустно покачал головой:

— Не спрашивай об этом, Севгун. Лаулас не может сказать об этом. Великий Курн может прогневаться на Лауласа, и тогда горе всем нам: и мне, и тебе, и Кыйдик. Великий Курн могуч. Ему подчиняются духи. Пищу, которую мы едим, одежду, которую мы носим, огонь, который обогревает нас, даст нам Великий Курн. Он укрывает нас от зверей и врагов. Он очень сильный. Правда, он не смог сберечь наших мамок, и они ушли в Млыво. Но он хотел их спасти. Он брал их к себе в То-Раф. Но и туда, наверно, пробирались злые милки[8], и наши мамки уже не возвращались в свои пещеры. Но что сделаешь? Может быть, скоро Великий Курн победит своих врагов. И тогда наши люди возьмут мамок из других племен. Ты сам об этом слышал на празднике совместной еды. Правда, ты чем-то прогневил Великого Курна, и он прогнал тебя со своего священного места. Чем ты прогневил его, Севгун?

— Я возмутился тем, что Кыйдик хотят сделать общей мамкой. И потом, он предложил мне такое...

— Глупый Севгун, — тихо сказал Лаулас, — зачем нужно было гневить тебе Великого Курна? Так было всегда. Было со всеми женщинами. Так будет и с Кыйдик.

В голосе его не было ни смущения, ни обреченности. Это была его твердая убежденность в том, что все делается правильно.

— Великий Курн оказал тебе большую честь. Он позволил тебе есть с ним его пищу. Такой чести пока удостаивался я и покойный шаман Пида. Но я — это другое дело. А тебе нужно было ценить милость Великого Курна. Завтра он велел тебе быть у него. Может, он хочет наказать тебя за твою глупость. А может, и не будет наказывать. Не гневи его, Севгун. Понял?

15

Теперь меня уже не удивило, что в роскошном жилище Зимагора я увидел его одетым в медвежью шкуру, хотя вид его невольно вызывал какое-то сложное чувство — страх и омерзение одновременно. Рыжая борода почти сливалась с бурой медвежьей шерстью, зеленые глаза смотрели остро и пронзительно.

— Умрун, дай ему одежду. Он пойдет с нами, — приказал он. Умрун, одетый так же, как и Зимагор, в мохнатые доспехи, юркнул за дверь.

Желтолицый Минор, вероятно, никуда не собирался уходить и сидел в кресле, свернув ноги калачиком, чуть покачивался и был похож на восточного идола, вылепленного из парафина.

Умрун принес одежду — нечто похожее на комбинезон, сшитый из медвежьей шкуры мехом наружу, торбоса из медвежьих лап и небольшой кожаный мешок.

— Это понесешь ты, — кивнул он мне.

«Вероятно, продукты», — решил я, вскидывая ношу на плечо.

Зимагор шел впереди, чуть раскачиваясь из стороны в сторону, и медвежьи когти на его обуви шаркали по камню тоннеля, напоминая цоканье лошадиных копыт о мостовую. За моей спиной, будто сверчок за печкой, посвистывал носом Умрун.

Газовые горелки на стенах тоннеля горели ровно, не колеблясь, и их голубоватое пламя казалось искусно сработанным из прозрачного камня. Сверкали разноцветные кристаллы горного хрусталя, зеркальные грани габродиорита и других, неизвестных мне горных пород.

В другое время такое зрелище могло бы заворожить необычайностью и своеобразной красотой. Но сейчас было не до экзотики. Возможность выйти из каменного мешка, представившаяся мне, вероятно, по капризу Зимагора, вселяла надежду на встречу с людьми, на избавление от нелепого плена.