Дорога пряности

– Все… все в порядке, – шепчу я в ответ, сама того не замечая. – В некотором смысле ты проявил доброту. Не задумываясь, избавил меня от этого тяжкого бремени.

Таха тщательно протирает руки настоем, ловко вдевает нитку в иглу.

– Будет больно, – предупреждает он, склоняясь надо мной. – Постарайся думать о чем-нибудь другом.

– Например? – слабым голосом интересуюсь я, устремляя взгляд в потолок.

– О чем-нибудь таком, от чего тебе становится хорошо.

Я снова смотрю на Таху, мой мутный взгляд скользит по темным растрепанным волосам и ярким глазам, в которых блестит пламя свечей. По губам, влажным от того, что сосредоточенный Таха постоянно проводит по ним языком. Игла входит в плоть. Меня охватывает лихорадка, внутри все вдруг смешивается, словно кто-то взбаламутил илистое дно реки. Что тому причина – боль от швов или то, что Таха ведет себя совсем иначе? Замешательство от того, насколько он переменчив, непредсказуем, словно погода. То ясный день, то вдруг гроза, и от моих попыток его понять он ловко уклоняется. Не знаю как, но поспешно ищу более легкую тему, чтобы увести разговор от себя. Дергаю подбородком в сторону кулона-сокола у Тахи на шее.

– Не видела его у тебя. Красивый.

Не отдавая себе отчета, тяну руку, прикасаюсь к дереву и случайно задеваю обнаженную грудь Тахи. Осознаю, к чему ведут мои же слова, лишь когда они уже срываются с губ:

– Напоминает фигурки, которые Афир вырезал дома в свободное время. Они всегда были как живые. Едва что-то привлекало его внимание, человек, или зверь, или дерево необычной формы, даже если Афир увидел его лишь мельком во время путешествий, он никогда не забывал его облик…

Боль вгрызается сильнее, голову будто сдавливает обручем. Я отдергиваю руку, но успеваю заметить, как по коже Тахи бегут мурашки, несмотря на приятное тепло комнаты.

– Ты предана своей семье, – говорит он.

– Да. Я готова отдать за них жизнь.

– Даже если они совершили что-то плохое?

Таха имеет в виду Афира, и я не знаю, огорчиться мне или негодовать.

– Мой брат не тот, за кого ты его принимаешь, – говорю я, хотя в глубине души гадаю, остался ли он прежним. – Он бескорыстный, добросердечный. Человек чести.

Таха не отвечает и не спорит, лишь продолжает на меня смотреть. Я вздыхаю:

– Что бы со мной ни случилось, мой брат благополучно вернется домой.

– Восхищаюсь твоей преданностью, – говорит Таха, но голос печален.

Таха опускает взгляд, но, клянусь духами, в его глазах серебрятся слезы.

– Готово, – заключает он после нескольких мгновений тишины и обрезает нитку ножницами. – Осталось только перевязать.

Я смотрю на результаты его трудов. Таха не лгал, он и правда умело зашивал раны. Моя идеально стянута. Таха обматывает меня чистой повязкой и аккуратно складывает вещи обратно в сумку.

– Спасибо, Таха.

А ведь думала, у меня ни разу в жизни не появится повода произнести эти слова. Но раньше я думала, что мой брат мертв и что я никогда бы не привязала к себе джинна. Видимо, все когда-нибудь случается в первый раз.

– Не за что.

Таха прячет кулон под тунику и ложится на другой бок, пряча от меня лицо.

Я сижу еще немного, наблюдая, как мерно приподнимается и опускается плечо Тахи. Не знаю, что я должна ощущать, но чувства наваливаются одновременно. Печаль, тревога, и самое худшее – желание. Я не спрашиваю себя, чего желаю. Я тоже ложусь и закрываю глаза.

15

В кои-то веки сон приходит без видений, он просто поглощает меня без остатка. Проснувшись, я не понимаю, задремала ли я на минутку, или уже прошел целый год. Непонятно, что меня разбудило, но свечи догорели наполовину, а значит, утро еще не наступило. В доме царит безмолвие, как и в мире за окном. В Первом городе. Я так привыкла к ночным крикам птиц, что глухая тишина режет уши. Я закрываю глаза, стремясь заснуть обратно, прежде чем меня вновь настигнут все мои тревоги. И тут в голову приходит идея, возможность решить разом две проблемы и не попасться. Письмо Тахи и Кайн.

Медленно, бесшумно сажусь, оглядываю остальных. Фей и Реза лежат друг к другу лицом, а Таха – ко мне спиной. Судя по мерному дыханию, все крепко спят.

Я выбираюсь из-под одеяла, крадусь к сумке. Как только письмо благополучно оказывается у меня в кармане, я беру самую высокую из свечей, иду с ней по коридору в спальню и закрываю дверь. Прижимаюсь ухом к дереву, вслушиваюсь, но никто не заметил моего ухода.

Ставлю свечку в золотой сосуд у двери, затем разворачиваю смятый лист. И вновь меня поражает неровный почерк, ощущение, что пишущий не уверен в себе, но пытается показать обратное.