Дорога пряности

Внутри нас встречает тесный, загроможденный город с замазанными известью, выкрашенными в блеклый изумрудный стенами. Залитая солнцем улица, по которой мы движемся, забита экипажами, между которыми снуют пешие смельчаки, от нее расходятся узкие мощеные улочки, словно жилки на листьях. В Баштале будто нет ни складу ни ладу. Низкие здания соседствуют с высокими, а те – с длинными, словно неровные ряды покрытых зелеными пятнами зубов. Люди спешат по делам, склонив голову, и, хотя их мантии, платья и плащи жизнерадостно пестры, ведут люди себя совсем иначе. Толпу пронизывают солдаты-харроулендцы, патрули в доспехах постоянно кого-нибудь останавливают, чтобы обыскать сумку или допросить; стоят на заставах вдоль главных дорог и тормозят движение, проверяя экипажи и заставляя встревоженных путешественников стоять на грязной обочине в ожидании; разъезжают на высоких лошадях, и все это запугивание окружающих явно доставляет им удовольствие.

Помимо солдат, здесь есть и другие харроулендцы: чинные мужчины в мантиях и плащах прямого кроя, несущие свитки, книги и перья, надменные женщины в больших шляпах и тяжелых парчовых платьях, взмахивающие кружевными зонтиками. В глаза бросается стена с надписью: «Империя несет алькибанцам единство и мир». Рядом еще одна подобная фраза: «Покорись нашему королю, сопротивление – смерть». Должно быть, остались со времен, когда захватчики только пришли сюда. Разрушений тут немного: видимо, Башталь предпочел сдаться, нежели постепенно гибнуть от рук слаженной военной мощи.

– Не понимаю, как тут вообще люди передвигаются, – ворчу я, на что Амира разводит руками и пожимает плечами.

Город, похоже, устроен скорее по чьей-то прихоти, нежели исходя из здравого смысла. Мгновение назад мы пробирались по лабиринту пересекающихся улочек. Теперь нас выплюнуло на огромную переполненную площадь. Я сжимаю поводья, готовясь к новому шквалу видов, запахов, звуков, хотя уже и так порядком ошеломлена. Как бы яростно я ни боролась с мыслями, одна продолжает возвращаться, каждый раз с новой силой: если бы не отсутствие волшебства, Башталь и местных людей можно было бы просто перенести в Сахир, и никто не заметил бы разницы. Тех самых людей, о ком предупреждал Великий дух, повелевая скрывать от них волшебство и благоденствие. Но почему? Они кажутся такими обычными. Как могли чужаки столетие за столетием вести почти точно такую же жизнь, что мы в Сахире, совершенно об этом не подозревая? Но мы пребывали в неведении лишь из-за учений Совета. Нас водили за нос, рассказывая об Алькибе. Что, если нас обманывали и в другом, например велениях Великого духа? Вдруг Афир прав и Совет действительно лжет нам о многом?

Я зажмуриваюсь, пытаясь отрешиться от всего, остановить эти дурные мысли. Само существование этого мира приводит меня в ярость. Как я могу вернуться в Калию и забыть увиденное? Я хотела отправиться домой с Афиром и Амирой, чтобы все стало как прежде, но теперь ничего не будет как прежде, и я не знаю, на кого злиться. На брата? На Совет? На саму себя? Меня словно уносит прочь от собственного тела, жизни, истории – всего, из чего я состояла до этого момента. Я действовала, ошибочно полагая, будто мой фундамент из прочного камня, а теперь боюсь, что там лишь песок и вот-вот начнется прилив.

– Рынок уже близко, – прорывается сквозь туман моего беспокойства голос Тахи. – Оставим лошадей и доберемся пешком.

Я следую за ним к общественным конюшням, опасаясь потеряться, как среди Песков. Амира, должно быть, чувствует то же самое, ведь, когда мы пересекаем площадь, сестра берет меня за руку и не отпускает.

Как и остальной город, местная площадь напоминает ту, что лежит в Калии. Вдоль краев стоят торговые лавки, в одном углу даже есть почтовая башня из песчаника. Из нее валят ароматные клубы горящих пряностей, ко множеству ярусов слетаются сокол за соколом, сжимающие в когтях свитки. Но в самом сердце этой обыденности стоит разбитая статуя, которая, по всей видимости, когда-то изображала бывшего короля Алькибы. Теперь осталась лишь нижняя половина тела, в мантии и сандалиях, на троне, с огрызком жезла в руке, да табличка со стертым именем. И рядом с этим печальным символом капитуляции находится эшафот с петлями, в которых болтаются люди.

Я замедляю шаг позади толпы, собравшейся лицезреть казнь. Некоторые повешенные, похоже, мертвы уже давно. Тела пожелтели, плоть обвисла, желая сползти с костей. Больше всего тревожат лица – полная муки гримаса, разинутый рот, торчащие из-под натянутой кожи скулы. И глаза, пустые, будто душу вынули. На шее каждого казненного висит деревянная табличка, где красным выведены слова на алькибанском: «бунтовщик», «подстрекатель», «поджигатель», «мятежник». Последнее слово бьет в голову. Мятежник, как те, кому, рискуя жизнью, помогал Афир.

Грузный чужак в черной маске с прорезями для глаз выталкивает на эшафот худенькую девочку в кандалах. Резкое движение вспугивает собравшихся на перекладине стервятников.

– Что это за бесчеловечность? – спрашиваю я Таху, когда он встает рядом со мной.