Дорога пряности

Мне прекрасно известны казни из учебников истории, Совет искоренил это наказание многие столетия назад. Но одно дело, пусть и ужасное, убить человека, а другое – совершить это прилюдно и оставить мертвеца гнить для устрашения живых.

– Задерживаться здесь небезопасно, – бормочет Таха.

Но я не смогла бы пошевелиться, даже если бы захотела. Еще один харроулендец, в темно-фиолетовой мантии с узором, зачитывает что-то со свитка через очки в тонкой оправе, которые держит, зажав большим и указательным пальцами. Кроткий алькибанец рядом переводит.

– Лейла аль-Дин, за предательский акт сквернословия и подстрекательства других к осуждению его величества короля Глэдрика и великой империи Харроуленд ты приговорена к смерти через повешение. Последнее слово?

– Невероятно, – шепотом поражаюсь я. – Повешение за сквернословие?

– Тихо, – рычит Таха, оглядывая встревоженную толпу.

Палач набрасывает Лейле на шею петлю. Мое горло сжимается спазмом, воздух обращается комом. Лейла бьется в руках здоровяка, но это, к прискорбию, бесполезно, и, когда петля затягивается, девушка лишь смиренно и печально взирает на толпу. На меня.

Амира переплетает наши пальцы, а я все смотрю на девушку, которая вряд ли старше моей сестры. А если бы на эшафоте и правда очутилась Амира? Но там другая несчастная, и что? Не гневаться за незнакомку, как за родню? Ведь мне бы хотелось, чтобы незнакомцы вступились за Амиру. Можно ли ожидать милосердия к своим, отказывая в нем прочим?

Она чужачка, мысленно твержу я себе. Ее беды меня не касаются. Пальцы правой руки задевают рукоять кинжала. Девчонка – чужачка. Взгляд мечется между веревкой и толпой – ее беды меня не касаются, – считает солдат, ищет ближайший выход с площади – она чужачка, – и по венам разливается волшебство, дарованное утренней чайной церемонией. Вдруг Таха хватает меня за руку и тащит подальше от места казни. Я не слышу последних слов Лейлы, зато слышу, как открывается люк, натягивается веревка и ахает толпа.

– О духи! – взвизгивает Амира, утыкаясь лицом мне в плечо.

– Все хорошо, – говорю я, но сама не верю собственным словам.

Ничего хорошего здесь нет.

Таха уводит нас с площади на рынок, резкий переход от казни к обыденности вышибает почву из-под ног, еще один ком песка откалывается от фундамента, на котором я держусь. Почему Афир прибыл в это гнусное место и решил остаться? Вот все, о чем я могу думать снова и снова. Почему?

Рынок представляет собой лабиринт под открытым небом, полный людей, похожих на огромные стаи разноцветных птиц, не ведающих, какая дикость творится в нескольких переулках отсюда. Здесь столько товаров, сколько я не могла себе представить, но наибольшим спросом пользуется прилавок, где торгуют пряностями из огромных грубых мешков. Удивительно терпкие, острые, жгучие ароматы растекаются по всему рынку и манят. Люди толпятся, выкрикивая цену, работают локтями, чтобы добраться и заплатить серебром. Шум и гам царят под бдительным надзором солдат-харроулендцев. Они наблюдают и за другими лавками, но не так пристально. А здесь их интересуют как покупатели, так и владельцы. Всякий раз, как свершается продажа, солдаты внимательно смотрят, как лавочники заносят все в толстую книгу и складывают монеты в сундук.

– Помнишь, что сказал тот солдат на дороге у Башталя? – шепчет мне на ухо Амира, когда мы проходим мимо.

Я киваю:

– Следят, чтоб торговцы пряностями не скрыли от короля Глэдрика прибыль.

– Совершенно верно, – произносит Кайн с другой стороны от меня. – Только представьте: заработанные тяжким трудом лавочников денежки, нагло украденные, идут в казну чужеземного короля, пока народ Башталя страдает и чахнет.

Мысль злит меня куда больше, чем должна, но, когда Таха бросает взгляд через плечо, я стараюсь изобразить равнодушие. Не знаю, насколько я его убедила, и не знаю, как он вообще мог назвать происходящее здесь заурядным или скучным.

Пройдя еще немного, Таха останавливается неподалеку от пекарни в тихом переулке и говорит Амире:

– Вот тебе излишки.

Дородный пекарь заносит столы обратно в лавку – и на некоторых еще лежит хлеб и булочки.

– Да. Жди здесь.

Амира берет меня за руку и ведет к пекарне.

– Погоди, – шепчу я. – А если не получится?

– Значит, перейдем к следующему плану. Простите, господин! – любезно обращается сестра к пекарю. – Вы уносите этот хлеб, чтобы выбросить?

– Кыш, оборванки! – Он поднимает очередной стол и спешит с ним в пекарню.

Мы с Амирой переглядываемся. Я качаю головой, но сестра так просто не сдается. Она тенью проскальзывает за мужчиной через порог.

– Нехорошо выбрасывать еще свежую еду, господин.

Пекарь с кряхтением опускает стол на пол.

– Кто сказал, что я ее выброшу? Домой заберу и съем.

Мы смотрим на его пузо, натягивающее ткань белой рубашки. Пекарь это замечает и поспешно застегивает черный жилет.

– Я здесь торгую, а не милостыню раздаю. Выметайтесь. Попрошайкам вход запрещен.

– Всего мешочек, пожалуйста. Мы отплатим, – предлагаю я. – Кошеля с собой нет, но…

– Давай это.

– А?

Пекарь кивает на мой кинжал, прикрытый подолом туники.