Достоевский (и еврейский вопрос в России)

Самое интересное, что в письмах (от 23 июля и 18 августа) он сообщает брату, что работает над романом «Деньги». Согласитесь, что нужно обладать присутствием духа и изрядным мужеством, чтобы, сидя в каземате и ожидая сурового приговора, писать рассказы и замышлять романы.

11 июля 1849 года сидящий в камере крепости Ф. М. получает от брата (Михаила) письмо и вскоре пишет ответ (18 июля). «Я и не унываю; конечно, скучно и тошно, да что ж делать?.. Я времени даром не потерял, выдумал три повести и два романа…» Конечно, тут есть элемент бравады, но главное – беспримерная воля к жизни и мужество: «В человеке бездна тягучести и жизненности, и я, право, не думаю, чтоб было столько, а теперь узнал по опыту…» А ведь Ф. М. в полном неведении, что же будет дальше.

А дальше приговор – 8 лет тюрьмы и каторги. Правда, гуманный Николай I, самодержец российский, «отец» всех россиян и «помазанник» божий, смягчил наказание и скостил половину срока, однако приказал держать все в тайне. Возникает невольный вопрос, зачем гуманный акт держать в тайне. А в воспитательных целях. Шестерых «виноватых» везут на Семеновский плац, возводят на эшафот (помост) и имитируют казнь через расстрел. Ф. М. наблюдает, стоя на помосте, и ожидает очереди и участи. Какой? Троих ставят перед строем солдат, ломают над ними шпагу (гражданская казнь), привязывают к столбам, тут же священник с крестом, аудитор зачитывает им их грехи, на голову надевают мешки-капюшоны. Но в последнюю минуту казнь остановлена – вместо команды «пли» аудитор зачитывает милость великую государя-императора. Им разрешено пока жить. А ведь это и правда сказочный дар, божественный подарок: 4 года каторжной тюрьмы и далее солдатская служба. В 1876 году, по прошествии более четверти века, в своем «Дневнике писателя» Ф. М. напишет: «Знаете ли вы, что такое смертный страх? Кто не был близко у смерти, тому трудно понять это…» И там же в «Дневнике»: «…дело, за которое нас осудили, те мысли, те понятия, которые владели нашим духом, представлялись нам не требующими раскаяния, но даже чем-то нас очищающим, мученичеством…» Один из пунктов обвинения состоял в чтении и распространении этого запрещенного документа, в котором «говорится о гнусном русском духовенстве, о наличии на Руси огромной корпорации разных служебных воров и грабителей, о российской церкви, как поборнице неравенства…»

Достоевскому вменялось в вину участие в собраниях, на которых критиковались действия правительств, говорилось о необходимости отмены крепостной зависимости. Активно критиковались институты цензуры, которые подавляли малейший дух свободолюбия. Но главное обвинение – это чтение и распространение письма Белинского к Гоголю, «наполненного дерзкими выражениями против православной церкви и верховной власти. Второе обвинение – это присутствие при чтении «возмутительного сочинения» – Григорьева «Солдатская беседа». Заседание комиссии в последующем Ф. М. зеркально отобразил в поединке Раскольникова со следователем Порфирием, но это будет потом, через 10 лет, когда он будет на свободе.

Недюжинное мужество проявил Ф. М. на допросе. В своих письменных показаниях о том, что происходило на кружках Петрашевского, он поражает нас благородством, независимостью и правдивостью суждений, причем так, чтобы не пала тень ни на одного из его друзей по кружку. Ему очень тяжело, как художник он противостоит жестокости царских властей, но он не боится раскрыть свои подлинные убеждения. Более того, он пускается со следователями в литературную дискуссию. Вот его слова: «Я люблю литературу и не могу не интересоваться ею… Литература есть одно из выражений жизни народа, есть зеркало общества. Кто же формулировал новые идеи в такую форму, чтоб народ их понял, – кто же, как не литература!».

Члены комиссии просто пытаются подкупить Ф.М., призывая его признаться и рассказать все по данному делу. Достоевский фактов не отрицает: «Кто не будет виноват, если судить всякого за сокровеннейшие мысли его или даже за то, что сказано в кружке близком, тесноприятельском». Один из членов комиссии, ссылаясь на Государя, говорит Достоевскому, что он будет прощен, если признается, обо всем честно расскажет и раскается. Однако Ф. М. проявляет железную волю. Он молчит, хотя с пиететом относится к Государю и верит в возможное прощение. По поводу чтения запрещенной «Солдатской беседы» Ф. М. говорит: она «началась… нечаянно. Впечатление было ничтожно». Что касается письма Белинского, то Достоевский признал свою вину в такой форме, что он сделал ошибку и ему не следовало вслух читать эту статью. Но далее он, в сущности, опровергает свое признание: «…весь либерализм мой состоял в желании всего лучшего моему Отечеству… я никогда и не был социалистом, хотя и любил читать и изучать социальные вопросы».