Другая история. «Периферийная» советская наука о древности

Кроме того, монографии Сергеенко все построены как сборники очерков – это дает возможность, помимо прочего, отказаться от теоретических введений и заключений, обязательных обобщений, то есть всех тех формальных аспектов, которые было принято писать именно в этих частях научных книг. Но прежде сама публикация такой книги без введения (если не написанного автором, тогда кем-то еще, кто определит качество, плюсы и минусы работы[554]) была бы невозможной! Таким образом, теперь компромиссы стали просто более достижимыми и можно было минимизировать теорию, поступившись некоторыми претензиями на целостность нарратива. Если у Сергеенко и была когда-либо склонность к широким обобщениям, она ни разу ее не выдала. Было ли это естественное свойство характера или еще одна нереализованная возможность, я сказать не могу; может, отчасти то и другое.

Сходные моменты можно увидеть, и обратившись к творчеству египтолога Юрия Яковлевича Перепёлкина (1903–1982), защитившего докторскую диссертацию именно в это время, в 1969 г.[555] Перепёлкин, отличавшийся необыкновенной тщательностью в работе, писал в принципе мало статей и только в 1959 г. подготовил крупное монографическое исследование об Эхнатоне, которое, однако, несколько лет пролежало в издательстве без движения. Открытым остается вопрос о том, насколько в этом был виноват Струве, который мог испытывать зависть к самоучке в египетском языке, хотя формально и собственному ученику, но уже в момент обучения подготовленному не хуже учителя. Несложно видеть, что в памяти исторического сообщества любые замедления научной карьеры тех лет в соответствующих отраслях объясняются негативным влиянием Струве. Так или иначе, читатель уже мог убедиться, что у историков, которые пишут не так, как другие, всегда будут проблемы с публикацией. Перепёлкин однозначно подтверждает это наблюдение – еще в довоенные годы, когда Академия наук пыталась издать «Всемирную историю», именно главы под его авторством стали одним из камней преткновения[556].

На самом деле и книги (равно как и статьи), вышедшие у Перепёлкина в описываемый здесь период, были незаконченными начальными частями более широких исследований, которые он готовил. Первая небольшая монография посвящена частной собственности в представлении египтян Древнего царства и является по сути лишь очерком термина («джет»), понимание которого именно как «собственности» доказывает автор.

Несмотря на малый объем исследования, здесь очень четко выступают основные установки историка – в отличие от сильно отредактированных глав во «Всемирной истории». Прежде всего, принципиальное стремление радикально минимизировать количество заимствованных слов – в число таковых попадают не только недавние заимствования, но и все, что можно заменить русскими аналогами: так, египетские династии Перепёлкин именует «царскими домами», номархов – «областными князьями» (прекрасный термин для советской эпохи), зависимых людей – «челядинцами»[557]. Наверное, не стоит даже упоминать отдельно, что на «классиков» он не ссылается, да и его введения и заключения крайне сухи по содержанию и касаются исключительно сути дела. Конечно, тут нет никаких суждений о «королевской теме» рабовладения и, собственно, нет и желания как-то намекать на нее, но благодаря всему антуражу и описанию подробностей разнообразных тружеников, изображенных на стенах гробниц «князей» или описанных в источниках, создается образ Египта, довольно похожий на тот, что рисовал в свое время Г. В. Плеханов: если бы египетский писец времен XII династии попал в Москву XVI в., он бы не заметил ничего для себя необычного в общественном устройстве русской монархии[558].

В работе есть и полемика с пониманием древневосточных обществ, которое сформировал Струве, но она подана фактически на уровне намека: историк отвергает трактовку «джет» как σώμα («тело» в значении «раб», по аналогии с тем, как крепостных называли «душами»), которая была одной из попыток Струве найти базис для более смелых суждений о древнеегипетском рабовладении[559]. Впрочем, не следует думать, что это означает, будто Перепёлкин стоял на позициях египетского феодализма[560], – перед нами скорее стремление, достаточно сознательное, погрузившись в источники, выйти вообще за пределы этих рамочных суждений. Можно было бы говорить об этом как о возрожденном «старом добром» позитивизме, но когда отказ от суждений диктуется не в последнюю очередь осторожностью (брат был репрессирован в 1939 г.) и дополняется научной щепетильностью, то это скорее позитивизм поневоле.

Точно так же сугубо конкретна и первая часть исследования об Эхнатоне, вышедшая годом позже (вторая будет опубликована уже посмертно). В некотором роде книга даже начинается так, чтобы отпугнуть читателя: в соответствии с собственной, на коптский лад, передачей египетских имен собственных и названий местностей Перепёлкин вводит читателя в мир, где вместо «Мемфиса» будет «Мэнфе», вместо «Атона» – «Йот», вместо «Нефертити» – «Нефр-эт».