Другая история. «Периферийная» советская наука о древности

Если же поднимать проблему альтернатив не сквозь призму «советов из будущего», когда исследователь полагает, будто люди прошлого представляли ситуацию примерно так же, как и он сам, то я вынужден констатировать, что принципиальных вариаций развития я не вижу – не считать же таковой вероятность частично легитимировать еще какое-то количество прежде периферийных авторов. Совершенно очевидно, что возможность глубинного пересмотра теоретических представлений о древнем обществе была закрыта буквально на политическом уровне, точно так же как и обновление взглядов вкупе с преодолением стереотипов было невозможно заметно убыстрить или сделать необратимым – и это касается как более широкой аудитории, так и самих историков.

Но главный довод, который обосновывает фактическое отсутствие альтернатив, другой: сама периферия, которая использовалась как инструмент для подновления, обладала ограниченным предложением. В общем-то, все «новые» идеи в историографии древности оттепельного периода – это либо производные от тех концепций, которые не вошли в мейнстрим на раннем этапе, либо корректировки крайностей мейнстрима, которые исходили из тех же базовых положений, что и он сам.

И конечно, большим заблуждением того времени было представление о том, будто ответ на вопрос, был ли это рабовладельческий строй или нет (феодальный, азиатский? кабаловладельческий?![564]), является действительно важным. Думаю, ведущие участники обсуждений уже в те годы понимали, что каким бы ни был ответ, его придется снабжать большим количеством оговорок. Это делало избыточными любые новые предложения и ставило рано или поздно вопрос о принципиальном разрубании гордиева узла советской историографии. Но принципиальное решение означало, что нужно отказаться от рабовладения с оговорками (или чего угодно другого) и сформулировать на уровне теории, например, положение о спектре статусов (напомню, советские историки сами фактически придерживались его при работе с конкретным материалом). Но это означало бы расставание с марксизмом-ленинизмом по меньшей мере в том его виде, в котором он представал тогда, на которое не были готовы не только представители мейнстрима, но и вряд ли хоть один из периферийных историков. Судя по всему, остроту этого вопроса они еще даже не осознавали, но ощущение бесперспективности частных пересмотров должно было нарастать – особенно у тех, кто был ближе к центру.

Исчерпание возможностей для настоящего пересмотра фактически сделало безальтернативным наступление в целом умеренной реакции.

Часть третья. Периферия как надежда

ГЛАВА 1 ТЕНДЕНЦИИ ПЕРИОДА: НАЧАЛО ДЕЗОРГАНИЗАЦИИ «ЯДРА»

Я не готов заявить, что любые компромиссы в науке – как пресловутый худой мир, который лучше доброй ссоры, но, рискуя превратить хлесткий афоризм в банальное наблюдение, могу предположить, что компромиссы, которые скрадывают много мелких и крупных научных конфликтов и противоречий, – весьма сомнительное достижение. Ввиду самих условий своего складывания они не в состоянии эти конфликты разрешить, но в итоге сами становятся условной ценностью, ради которой (чтобы не нарушать компромисс!) решение проблем откладывается до бесконечности, до той поры, пока не обесценивается вся система, а решения оказываются просто невозможны. На мой взгляд, именно в эту ловушку попала советская историография – как минимум древности, о которой я имею смелость судить более определенно. Это, конечно, пока только общая формулировка, и ее нужно пояснить.

Алексей Алексеевич Вигасин рассказал мне историю о Г. Ф. Ильине, которая в этом отношении совершенно показательна. Исследуя творчество Ильина, я не мог понять, как историк, который прекрасно видел целый широкий спектр зависимых состояний работников в Древней Индии[565], мог стоять на позициях рабовладельческой концепции – без каких-либо серьезных оговорок. Рассказанная история это объясняет (с разрешения А. А. Вигасина я цитирую его письмо): «В 70‐е годы я тесно общался с Г. Ф. Ильиным (вместе писали главу об Индии в „Истории Древнего Востока“). Мне приходилось с ним жарко спорить, ибо он в эти годы, как Вы знаете, занимал крайне консервативную позицию. И я был поражен тем, как он резко отзывался о большевиках и советской власти (иногда достаточно громко высказывался и на людях – как-то раз в читальном зале ИНИОН). У него никакого страха перед властью не было. И человек он был безукоризненной честности – так что и карьерных соображений быть не могло. Но он боялся вот чего: что любые отклонения от формационной схемы приведут к отказу от единства всемирной истории. А в конечном счете, поставят под вопрос саму закономерность развития или познаваемость этих законов. Тем самым заменят историю, как науку, на субъективные занимательные рассказы».