Другая история. «Периферийная» советская наука о древности

Напомню, Григорий Федорович Ильин (1914–1985) – один из авторов «Всемирной истории», и, конечно, именно об этом компромиссе в науке я говорил как о в значительной мере неизбежной, но роковой вехе для советской историографии. Пойдя на этот компромисс один раз, Ильин продолжал идти по этому пути и далее, при написании других обобщающих работ[566]. Причем в этой истории особенно важно то, что она показывает: лояльность доминирующему типу историописания не была равна лояльности политическому режиму, то есть исходила уже из взглядов и опасений, сложившихся в самой исторической науке. И поэтому в последнее советское двадцатилетие тенденция ренессанса шаткого компромисса того образа древности, который сложился в середине 1950‐х гг., стала чуть ли не ведущей в мейнстриме. Говорить о том, что, несмотря на все обсуждения и споры, базовые положения советской науке о древности, открытые в период ее становления, не были подорваны, а в лучшем случае уточнены, стало абсолютно нормально[567].

В общем и целом это создавало впечатление вечности и нерушимости устоев ведущей теории, а попытки бомбардировки ее со стороны периферии оценивались как заранее обреченные на неудачу и тем самым оказывающиеся чем-то вроде развлечения для интересующихся.

За только что обрисованной и, возможно, главной тенденцией проявились остальные, которые я перечислю в этой главе, чтобы в дальнейшем изложении уже опираться на эту общую характеристику.

В отношении провинциальной науки обозначились тенденции иерархизации и частичной маргинализации. Первая тенденция была связана со становлением провинциальных центров науки, которые теперь являются точками притяжения для более мелких городов в провинции. Благодаря любезности Г. П. Мягкова я могу сослаться в качестве примера на несколько писем 1967–1969 гг. от Надежды Степановны Талашовой (1942–2000) к А. С. Шофману. Это достаточно типичный отрывок из переписки начинающего ученого с научным руководителем, где сочетается краткая информация об общих знакомых (Талашова тогда работала в Ижевске), отчет о проделанной работе и планах публикаций, а также некоторые личные сведения примерно в таком духе: «Итак, что я сделала в Москве? И много, и мало. Конечно, я не выполнила своего обещания и сбежала из Москвы раньше намеченного срока: не выдержало материнское сердце, да и трудно было решить вопрос с жильем». И далее, после рассказа о добытом в командировке материале по немецкой историографии похода Александра: «В общем, Аркадий Семенович, слезно умоляю, возьмите меня в аспирантуру хотя бы через год: материал собираю, в тему вхожу, но занимаюсь урывками, совсем закрутилась, заедает работа и домашнее хозяйство» (письмо от 24 апреля 1969 г. из личного архива Г. П. Мягкова). И конечно, в разных письмах Талашова интересуется судьбой «античного семинара» в Казани – для нее это часть идентификации, которая объединяет ее с другими участниками кружка, даже если они уже отдалены сотнями километров (в данном случае – более 300 км).

Понятно, что источником притяжения здесь пока еще больше предстает Шофман, но уже и Казань как антиковедческий центр, хотя, конечно, без работы в Москве написание диссертации было невозможным. Как можно увидеть, иерархия научных центров становится более сложной. И что важно, примеры такого ее выстраивания в это время были далеко не единичными.

Вторая тенденция была связана с продолжением того процесса, который рассматривался в предыдущей части: провинциальная наука имела некоторые возможности для высказывания иначе сформулированных мнений, которые могли порождать собственную субтрадицию и тем самым превращать провинцию не просто в периферию, а в периферию в виде особого центра с производством собственных смыслов, иногда слабо или чисто формально соотнесенных со смыслами мейнстрима. Общеизвестный (хотя и не относящийся к историографии) пример такого явления – Тартуская школа семиотики. Что касается истории древности, то в ней эта тенденция была гораздо слабее выражена, особенно в начале периода. Тем не менее она проявляется в исследованиях раннего христианства и иудаизма в Минске, формировании центра востоковедения в Тбилиси (Г. А. Меликишвили). Эта тенденция по понятным причинам перекликается также с более общей тенденцией к междисциплинарности, которая обозначилась в советской исторической науке: на стыке дисциплин проще было искать новые смыслы, которые становится все проблематичнее черпать из мейнстримной историографии.