Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России

В противоположность этому самое политизированное дело о мужеложстве в выборке 1935–1941 годов (уже упомянутый суд над Безбородовым и другими) рассматривалось обычной коллегией по уголовным преступлениям городского суда и, хотя было вынесено много приговоров с максимальными сроками наказания, они остались в пределах, установленных Уголовным кодексом. Спецколлегии судов средней инстанции созывались после 1934 года для дел по политическим преступлениям, поэтому экспрессивная форма политической риторики на таких заседаниях была нормой. Из выборки процессов по мужеложству только один был проведен спецколлегией в Московском городском суде – это позволяет предположить, что, поскольку дела против гомосексуалов проходили по обычной уголовной системе, то мужеложство постепенно теряло политическое значение, приписываемое ему ранее[874].

Дела о групповых изнасилованиях и коллективном мужеложстве, рассматривавшиеся в конце 1930-х годов, похоже, утратили политическую коннотацию. Оба типа судов демонстрировали возврат к практике нормальных приговоров (не выходящих за рамки Уголовного кодекса), при этом максимальные сроки получали лишь «зачинщики». При апелляции Верховный Суд РСФСР реже смягчал наказания за групповые изнасилования, чем за мужеложство, что показывает, что на этом уровне проводилось четкое различие степени социальной опасности, которое представляло каждое из этих преступлений[875].

Мужчины, осужденные Московским городским судом за мужеложство в 1935–1941 годах, были более успешны в подаче апелляции в Верховный Суд РСФСР, чем осужденные насильники: они почти всегда добивались смягчения наказания. Но еще чаще смягчения приговора добивались лица, осужденные за половые преступления с вовлечением молодых людей (обычно без применения силы)[876]. Доказательная база, очевидно, влияла на суд высшей инстанции: насильственные сексуальные действия против взрослых женщин легче подтверждались судебно-медицинскими показаниями и милицейскими свидетельствами, в то время как надругательство над малолетними и секс с несовершеннолетним было сложнее подкрепить «уликами», и поэтому адвокаты могли с успехом оспаривать выводы следствия против своих подзащитных.

Успешные апелляции, поданные осужденными за мужеложство, имели мало сходства в своих стратегиях защиты, но их отличала одна общая черта: их подавали и представляли суду адвокаты, а не сами осужденные. Ходатайствуя перед судом о помиловании, адвокаты обычно строили защиту на таких доводах, как «личность, несудимость и семейное положение» клиентов[877]. Ни одна из апелляций, оспаривавших выводы психиатрической экспертизы, не сработала[878]. Адвокаты или осужденные, оспаривавшие интерпретацию закона судом, иногда вознаграждались за свою эрудицию. Так, 30 июня 1941 года адвокат С. Д. Босько заявил Коллегии по уголовным делам Верховного суда РСФСР, что его клиент, осужденный Андреевский («зачинщик» по делу трех мужчин, связанных с Театрально-музыкальным училищем имени А. К. Глазунова), не мог быть виновен в насильственном мужеложстве (статья 154a-II). В Московском городском суде не были приведены доказательства того, что осужденный применял силу к партнерам; не были предоставлены и улики, доказывающие, что Андреевский «добивался» актов мужеложства с юношами и несовершеннолетними – теми, что свидетельствовали против него. Адвокат попросил, чтобы дело его клиента переквалифицировали на статью 154а-I (добровольное мужеложство) и соответственно сократили шестилетний срок. Верховный Суд согласился с его доводами, и 10 июля 1941 года Андреевский получил новое максимальное наказание, но уже по статье 154а-I, – пять лет лишения свободы[879]. Такая сравнительная снисходительность судей в дни начала вторжения нацистов в Советский Союз подчеркивала относительную деполитизацию к этому времени мужеложства, которое больше не считалось преступлением, связанным с заговорами или шпионажем. Ни в одном из документов этого дела на 132 страницах подобные темы не звучали.