Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России

О «лесбийской любви» между образованными женщинами среднего класса известно еще меньше, поскольку эти женщины успешно (и целенаправленно, если они были большевичками[306]) скрывали свою частную жизнь. Не имеет смысла искать лесбийскую субкультуру там, где у женщин не было возможности ее создать. Москва 1920-х годов – это не Париж или Берлин, где однополые отношения между женщинами развивались в элитарной культуре салонов, в коммерческом секторе иногда весьма одиозных баров и кафе, а также в печально известном мире секс-торговли. Места, где потенциальная русская лесбийская субкультура могла бы развиваться, сдерживались материальными трудностями и (после 1917 года) политической подозрительностью властей к роскоши и развлечениям. В 1920-е годы полупубличное пространство салонов (где публичное место создавалось внутри домашней среды) постепенно стало сходить на нет и к середине мрачных 1930-х окончательно прекратило свое существование. Сети и кружки женщин-единомышленниц, однако, пользовались тем, что власти игнорировали домашний быт и роль женщин внутри дома, и, таким образом, могли в какой-то степени сохранять свои практики.

Код «маскулинизации» одежды и манер позволял жительницам городов, которые искали эротических отношений со своим полом, распознавать себе подобных. В воинских женских подразделениях, в академических институциях и заведениях культуры существовала определенная толерантность в отношении мужеподобных женщин, что позволяло некоторым застенчивым «гомосексуалисткам» зарабатывать на жизнь и применять собственные таланты. Эти женщины всячески использовали возможности активного участия в общественной и экономической жизни, открытые для них революцией. Образование и оплачиваемый труд придавали им социалистическую респектабельность, компенсировавшую безбрачие и отсутствие детей. По-видимому, очень мало женщин в этой зарождавшейся лесбийской субкультуре вышли из крестьянской среды. В то же время кажется, что городские женщины, любившие женщин, не стремились щеголять своим «маскулинизированным» одеянием в сельской местности, обращаясь на время пребывания там к образу конформной фемининности. Лесбийской любви, очевидно, требовался кислород утонченной городской жизни, ранняя же революционная Россия предлагала лишь несколько городов с таким уровнем модерности.

В отличие от мужчин, русские женщины не брали под контроль общественные места, где они могли бы выражать однополое влечение через очерчивание сексуализированных территорий. Тем не менее для некоторых из них такой территорией, на которой они смогли конструировать свое влечение, стали собственные тела. Через демонстрацию «маскулинизированной» женственности или, более характерно, приняв полностью мужскую идентичность, некоторые женщины давали понять о своем влечении к представительницам своего пола в рамках культуры, которая трактовала интерес к сексу с позиций универсальной гетеросексуальности. Если влечение реализовалось либо через «активный», либо через «пассивный» способ, то страстное влечение одной женщины к другой могло быть сконструировано как «активное» и, следовательно, «маскулинное». Комбинируя и модифицируя известные гендерные возможности вроде привычного феномена гермафродитизма или утопических проектов перемены пола, обещанных экспериментальной биологией, они вживались в новый гендер, не покидая другой биологический пол. Женская маскулинность служила самоутверждением и даже отличительным знаком эмансипации и политической сознательности (благодаря «твердости»). В то же время она вызывала и беспокойство у тех, кто желал, чтобы женщины сохраняли свою материнскую сущность.

Часть вторая Регулирование гомосексуального влечения в революционной России

Глава 3 Эвфемистичность и избирательность

Контроль за содомитами и трибадами