Духота

С подсказки отца Льва преблагочестивые старухи подали на меня жалобу архипастырю, мол, не смываю нечистот водою со своего тела, никогда не обмываю ног, не погружаю ступни в святой источник, сиречь несу с амвона, что Бог на душу пошлёт, даже если в храме никого нет, окромя церковной кружки, беседовать с которой любил брат Экхардт.

Но Аминь Аллилуевич сам употреблял не семинаризмы, а термины из светского жаргона: аксиома, коллизия, амбиция, информация, эволюция; робко пробовал внедрить на литургии чтение Евангелия по-русски вместо тёмного, как хороший кагор в чёрной бутылке, церковно-славянского языка, дабы приблизить текст Писания к уму народа. «Муравьиный лев» от этой муры воротил нос, откуда лезли волосы (видел жёсткие железные щётки, насаженные на вал автомобиля, чистящего улицы?).

Преклоняясь перед почтенными ветхими традициями крутой ортодокс предпочитал пользоваться выражениями той поры, когда были одомашнены овца и коза.

Хронометраж моей проповеди: восемь, десять минут. Отец Лев обычно тратил не менее получаса драгоценного богослужебного бдения на приторно-пугливые разглагольствования о бесах и причинах их ввинчивания в юдоль христианина.

– Ты придираешься… Он просто применял доступные разумению широких масс элементарные доказательства. Ты сам говорил, Сократ у Платона оперирует обыденными примерами.

– Речи перед паствой о духовной трезвости… несколько контрастировали с тем, что богогласник (и это знали все) нередко напивался до положения риз… «голова, что пивной котёл, а очи, что пивные чаши»…

– Дешёвый приём с твоей стороны, расчёт ошеломить противника!

– Пить не умел… Надирался и глубокой ночью мог нагрянуть в дом сослуживца с полупустой бутылкой коньяка в кармане рясы. Заспанные «радушные» хозяева, может, из тех, кто за спиной его умеренно потешался над ним, побаиваясь его подковыристости, не смыкали по его милости вежд до зари, а под утро, обзвонив весь город, прибегала измученная Зоя, извиняясь в который раз за визит её мужа, сломленного лишь к рассвету тяжёлой болтовнёй и спящего в хромовых офицерских сапогах (щёголем носил, подражая монахам) на диване под тощим одеялом.

Его знал весь автопарк. Таксисты ценили соборянина за щедрые чаевые, называя между собой: «Кадило в кадиллаке»… Бывало, юркнет в «Волгу», поправит на голове шапку-боярку, стукнет знаменитым посошком с потемневшим серебряным набалдашником (уверял, будто достался ему разными путями от преподобного) и, чувствуя, как внутри закипает удаль от паров Бахуса, давай крутить на машине по городу. Едет-едет, вдруг требует притормозить. Выскакивает в развевающейся чёрной рясе (повсюду ходил в рясе, удивляя в московском ГУМе продавщиц, когда покупал жене комбинашку) и – хвать! незнакомую, изворачивающуюся среди подруг, хохочущую девицу за талию:

– Блудницы!

Те со смехом врассыпную, иные матюкаются, другие стыдят его: ему – нипочём!

Архиерею совсем не импонировало, что отец Лев не расставался с посохом. Не полагалось ему по табели о рангах иметь жезл Ааронов.

– Так то был не жезл, а альпеншток аскета!

– Скорее, прут в руке шимпанзе, протыкающего термитник… Муравьи, защищая гнездо, впиваются челюстями в стенобитное орудие… Так исповедники кусают глубомер, который протопоп опускает в их души… Шимпанзе, вытягивая хворостину и пропуская сквозь плотно сжатые зубы, поглощает насекомых, как протопоп грехи пасомых.

– Ты знал, что отец Нил, кроме посошка, носил ещё вериги?

– На плечах и спине выпирали какие-то мелкие бугры, чего он неподдельно стеснялся, всячески уклоняясь от расспросов, и не допускал, чтобы кто-нибудь прикоснулся к выпуклостям под одеждой хотя бы пальцем.

– Ты видишь в этом скрытый эмблематический смысл или метод его борьбы с собственным алкоголизмом?

– «Да, брат, – грустно откровенничал он со мной, – как напьёшься, так Господь сразу и даёт понять, экая ты свинья… И посылает нам сие ради нашего же спасения, для усекновения гордыни…». Болезнь, впрочем, столь сильно обуздала, что по настоянию Аминя Аллилуевича, который, сдерживаясь, терпел его цирковые номера (однажды даже запер пьяного в своём кабинете, дабы не опозориться перед гостем – каноником из Лондона), уступая ласковым уговорам Зои и матери, а также неких уважаемых прихожан (несмотря ни на что, народ батюшку любил: его келью охранял золотой лев на фоне голубого неба – вышитый руками богомолок настенный ковёр), как ни артачился, как ни упирался, а всё же смиренно поплёлся в Феодосию, к известному гипнотизёру, научно заговаривающему зелёного змия (гонорар местному батюшке после собственной исповеди и Причастия на дому истребитель алкогольного ига выдавал двумя бутылками пятизвёздочного коньяка).

Врач закодировал пресвитера, внушил, коли хлебнёт хоть две-три капли спиртного, ампула, зашитая под кожу, мгновенно обеспечит ему смерть!

Так было или не так, но пить протопоп бросил.