Духота

Зная о моей неприязни к шашням Церкви с государством, отец Лев стал искушать меня предложением познакомиться с привезённой книгой… Она отталкивала его своим радикализмом, и ему не терпелось обсудить с кем-нибудь её реакционное содержание.

– Как вы относитесь к государю-императору? – спросил батюшка, когда, рассматривая его семейный альбом, я увидел фото уничтоженной в подвале Ипатьевского особняка августейшей четы вкупе с детьми и слугами…

Неподалёку от икон белел на зелёных обоях гипсовый барельеф интеллигентного царя, а на письменном столе росла кипа листьев в ЦК партии. Эта была записка (из алтаря в застенок) – универсальное, исчерпывающее толкование, поражающее историческим диапазоном, охватом всей истории, оправданием присущих зрелому социализму неантагонистических противоречий между Церковью и государством… Жадно покуривая, протапоп чутко подражал классику богословия, который в камере Бутырской тюрьмы, глотая одну за другой папиросы, упрекал Канта за то, что «Критика чистого разума» написана на сигарах, и поучал на бумаге литературных архив охранки: мудрость госуправления – не в истреблении тех или иных данностей и даже не в подавлении их, а в умелом направлении, так чтобы своеобразия и противоречия давали в целом державе нужный эффект, т.е. от евреев можно получить нечто большее, чем колхозы.

Старые приятели Пеликанова из кружка Варсанофия, ты знал Варсанофия?

– Заочно.

– Иеродиакону Варсанофию предстало ночью в тонком сне видение: в такой-то день камень скатится с горы и собьёт с глиняных ног железного истукана!

Ошпаренный сногсшибательной новостью, мистик из Подмосковья тут же поделился этой радостью с батюшкой Глебом Брыкуниным и прочими друзьями. Перезрелые неомонархисты не верили, что партия на очередном съезде, осудив массовые репрессии, повальные доносы, принуждения к отказу от родных, судебные процессы, поменяла политику, как стюардесса междугороднего автобуса на санитарной остановке свои прокладки.

Немедленно сшили трёхцветный царский флаг, и в назначенный час, сгрудившись на Красной площади в Москве, взметнули его над собой. Не было ни малейшего сомнения, сейчас развернутся исторические события грандиозного масштаба!

Их тут же загребла милиция и рассовала: кого на Лубянку, кого в психушку, кого в Бутырку…

– Ты ведь в этой тюряге тоже был?

– Был.

– Тебя, естественно, упекли за политику и религию?

– Можно за то и за это, но можно и, по рекомендации «Протоколов сионских мудрецов»: упрячем за решётку, под видом уголовников, оппозиционеров-политиков, за то, что умыкнул на рынке у зазевавшейся дородной продавщицы штаны и деньги, рублей четыреста, как раз на самолёт, чтобы долететь из Москвы в Крым.

– Преподобный Моисей Мурин однажды украл овцу, мясо съел, а овчину «пропи на вине»…

– При царе на каторге, по воспоминаниям Достоевского – хлеба вдоволь, по праздникам – говядина, гуси, сало… Мы даже тени мяса в тюремном котле никогда не видели. Сало в Бутырке разрешали подследственным, но я национальную гордость хохлов не ел… Белый хлеб давали на праздник окаянных десяти дней, которые потрясли мир, когда красногвардейцы, заняв Зимний, рвали гобелены на портянки, изнасиловав трёх защитниц женского батальона, когда революционная матросня венчала в церкви попа с кобылой!

Каземат – не самое страшное. При условии, что будешь либо в камере-одиночке и радоваться брату Франциска Ассизского – чёрному таракану, либо сидеть в обществе близких тебе по духу лиц. Но если варитесь в бульоне шпаны – кутузка невыносима. Попав за решётку именно из-за того, что на воле тебя не устраивает оскорбительная близость властвующих кретинов, в остроге более ощутимо прикасание к тебе мира недоумков, чандалы, сволочи всех мастей. И, если на свободе тебя распекала развязность присаживающихся в ресторане именно за твой столик без всякого спроса и церемоний, хотя в зале ещё есть пустые кресла, если тебя тошнит в автобусе, вагонном купе, кинотеатре от лузгающей публики, запаха жареных семечек, немытых острот, то теперь эта порода двуногих тварей жрёт рядом с тобой баланду и дышит тебе в лицо, укладываясь подле на нарах!

Помню в подвале тюрьмы просторную камеру, бывшую церковь… Лидеру болгарских коммунистов в темнице у Гитлера позволяли посещать храм, беседовать со священником, а здесь… Зима, колотун, железные кровати с периной из деревянных досок, окошко, заткнутое тряпьём… Один заключённый трижды просил прокурора по надзору вставить стекло. Ему письменно отвечали: «Оснований для пересмотра Вашего дела нет». Он терпел, терпел, наконец не выдержал: «Я знаю, Ленин резко отчитал кого-то за разбитое окно в кремлёвском храме, предварительно приказав изъять дрова для отопления из всех церквей. Я знаю, что справедливо осуждён за распространение слухов, позорящих государственную власть и не требую пересмотра приговора. Но мать вашу…! Вставьте стекло!»

«А вот за то, что употребляете нецензурную брань – семь суток в карцере!»