Духота

«Авве Пафнутию, который считал себя совершенно свободным от плотских вожделений, ангел повелел заключить в свои объятия нагую прекрасную девицу и, если держа её, он будет чувствовать покой в сердце, и в плоти не вспыхнет мятежное волнение, тогда и видимый пламень будет прикасаться к нему тихо, безвредно… Старец, поражённый словами ангела, не дерзнул подвергать себя столь опасному искушению, но, спросив свою совесть, постиг: сила его целомудрия не может равняться агрессии такого испытания!»

Восходя на высоту духовного столпа, управделами поднаторел в освоении истории искусств и философии.

Не краснеет, разглядывая в монографии о творчестве Родена обнажённых женщин с раздвинутыми ногами; не смущён текстом Ригведы: «В первом веке богов сущее возникло из несущего, затем возникли стороны света, и всё – из воздевшей ноги кверху…» (То не санскрит, – решает, митрополит, – то отрывок из русской классики: кибитка, на постоялом дворе с вздёрнутыми к небу оглоблями…).

Он сочиняет оратории и переворачивает в гробу всех святых, блистательно выступая в монашеском одеянии на театральной сцене, управляя государственным оркестром с помощью зубочистки вместо дирижёрской палочки. Пленён под бурные аплодисменты подношением букетов дорогих цветов, кланяется в пояс!

Он – ученик легендарного Председателя отдела внешних церковных сношений, по фамилии Красноротов, начертавшего в церковной периодике: «дело Христа начало осуществляться лишь (ок. 1917 до н.э.)»!

Обыкновенно Красноротов принимал иностранных гостей в Серебряном бору на ухоженной даче за крутым забором, куда чужестранцев доставляли из столицы на чёрных «Чайках».

Прислуга тут была как на подбор, не уступая по внешнему виду хрестоматийным барышням Епанчиным: здоровые, цветущие, рослые, черноволосые, черноглазые, с удивительными плечами, мощной грудью и пружинистым задом, с сильными руками, как у мужчин. Все с Западной Украины, преданы Владыке, никто не отравит. Не моргнут, подавая Великим постом шоферне и сопровождающим лицам, сидящим в отдельной комнате, сочное жареное мясо.

Обедала здесь как-то делегация протестантов из Германии. Наелась от пуза и посматривала на крупный пирог в центре стола в ожидании чайной церемонии, чему мешало досадное отсутствие, задержка кипятка.

Я, попав на трапезу вместе с епископом, в чьей епархии тогда служил, пытался замять неловкую паузу ломаным немецким языком, выскабливая из памяти пословицы, выученные ещё за школьной партой.

Наконец стартовал обряд внесения долгожданной посудины: притаранили большой, почему-то закопченный железный прибор.

– Переведите! – крикнул я толмачу. – Это тот самый чайник, из которого пил Ленин в шалаше, скрываясь в Разливе от ищеек Временного Правительства!

Сидящий рядом с архипастырем знакомый мне писатель упал от смеха под стол. Зато Владыка, вскочив на ноги, цыкнул переводчику:

– Не переводите! Его заносит!

Сколько ни берёг себя хозяин дачи в Серебряном бору, а всё-таки якобы отравили: поднесли чашку кофе в Ватикане на рандеву с Папой Римским (порция будто бы предназначалась главе латинян, да по ошибке угодила в руки московского Владыки).

Отлетел дух его в заоблачные дали, но телом Красноротов ожил, воскрес бронзовым бюстом со всеми регалиями на груди в коридоре окормляемого им десять лет ведомства в Даниловом монастыре, где окопались его ученики и швейцарствуют интеллигентнейшие сотрудники (из Приказа тайных дел) не в ливреях с ресторанными галунами, а в скромных тёмно-серых костюмчиках. Появись тут впервые – мигом занесут в картотеку бдительной памяти, зайди вторично через полгода – назовут тебя по фамилии, не требуя даже документы!

Выкликнув меня в Москву, церковный сановник беседует со мной не в Даниловском монастыре, а в Чистом переулке. Здесь обычно заседает Священный синод в аккуратном особняке бывшего посольства гитлеровской Германии. Монументальная дщица у парадного крыльца предупреждает: именно в данном месте прозябает нечто в высшей степени серьёзное и, конечно, духовное, касающееся судеб России и Церкви. Рядом, в новом помещении с позолоченными перильцами, в холле, устланном коврами, оснащённом лампадами – сонная тишина. Деликатные клерки в рясах изъясняются шёпотом (не дай Бог, кто войдёт туда, где вершат вопросы о перемене кафедр служения архиереев и сердечной благодарности правительству за внимание к их нуждам!).

У входа в здание дымок ладана сатаны: табачок Цербера в милицейской форме.

Его Высокопреосвященство рекомендует мне писать проповеди, макая перо в сосудец с елеем. Не верю своим ушам: слова Псалтири нежнее елея суть обнажённые мечи! Сам-то на амвоне, опираясь одной рукой на посох, другой, полускрытый под мантией, ритмично двигая туда-сюда, не подражал ли философу, что в окопе на фронте мастурбировал, решая в уме математические задачи?

В кабинет вплывает на цыпочках секретарь в штатском платье, почтительно склонив голову, просит завизировать для отправки в Кремль медоточивое письмо, где верноподданническая лесть прячется кружевом вериг женского белья под гвардейским мундиром князя-гомосексуалиста.