Духота

Щерба держит у себя в сарае, в клетке для канарейки, бюстик Лермонтова, которому, как мне, в университете указали на дверь.

Что касается Малины, то месяц назад он не обинуясь доказывал мне, что КГБ ну никакого отношения к травле нашей фаланги в городской прессе не имеет!

Ни Щерба, ни Малина не чаяли меня тут встретить. Я впервые попал к Пузяшкину; гости слегка оторопели. Референт, впрочем, быстро спохватился, замахал на них руками, мол, занят, загляните позже. Те молча попятились за дверь.

Когда вошёл в коридор, их след простыл.

А газета по-прежнему не спускает с меня глаз с назойливостью старой девы, что спозаранку, чуть-чуть отодвинув занавеску, разглядывает некачественно стерилизованный хулиганьём гениталий античного героя, чья атлетическая фигура выставлена для украшения чахоточного скверика под её окном.

К нападкам «Победы» присоединился рачитель Царства Божия, недовольный самочинием какого-то пришей кобыле хвост сборища, посмевшего без благословения консистории хлопотать об открытии храма.

Крымский архипастырь Василий выступил в роли невоспитанного Приапа, который, пукнув, напугал толпу колдуний, занимавшихся по соседству своим промыслом. Однако в отличие от ведьм, давших дёру со всех ног, моя команда, изобличённая епископом в том, что один из нас – «кудесник», не только не сдрейфила, но сочтя себя оскорблённой ввиду порчи воздуха воззваниями Его Преосвященства, расклеенными по всем подворотням, привычно, как на «Победу», подала на отравителя атмосферы иск в нарсуд.

Спасти престиж архиерея, публично заявившего, что он против тех, кто шельмует коммунистов (бурные, долго не смолкающие, переходящие в овацию аплодисменты в обкоме), что душа человека весит семь граммов (японские учёные взвесили тело до и после смерти, и материальная разница превратилась в нематериальную субстанцию!), и встрявшего в прю с нашей дружиной, можно было лишь поспешно сняв его с кафедры и запрятав подальше, в другую область, куда вряд ли дотянется карающая рука захолустного «волхва».

Так и поступили.

Сколько, впрочем, ни колдуем, собор отбить не удаётся… Голова у козла отрублена, но ноги ещё дёргаются.

– Вы проиграли, мальчиши! – вздрючиваю письмом торжествующий горисполком. Расхрабрившись, строчу хартицу президенту Америки накануне его визита в Москву. Ставлю под обращением своё имя вместе с фамилиями четвёрки нетрусливых парней и везу в столицу.

XXXIX

В Москве останавливаюсь у своего приятеля, оперного артиста, родом из нашего Мухосранска.

Долговязый певец обитает в маленькой квартире с патлатой болонкой и – да простит мне это заимствование великий эстет! – со скелетом Венеры в теле сухопарой супруги, которая старше его по годам и работает в том же театре концертмейстером.

Живут мои друзья весело, суматошно.

Разгорячённые вечерним спектаклем и поздним ужином, спать ложатся в два-три часа ночи, глотнув снотворное. С трудом просыпаются под дрязг дряблого будильника. Шлёпают по очереди в туалет, ванную, пьют в халатах на захламленной кухне чёрный кофе, поглядывая на часы, чтобы не опоздать на репетицию, успеть в магазин.

Боясь застудить на морозе нежные бронхи, солист натягивает тёплые опаловые кальсоны с начёсом. Растопыренной пятернёй берёт несколько расквасистых аккордов на слегка расстроенном стареньком пианино и, пробуя горло распевом, приводит в бешенство прописанную этажом ниже старуху:

– Напьётся с утра и ревёт, как конь!

А лучший бас республики, каковым в шутку или всерьёз, считает себя мой земляк, закончив вокальные упражнения, подкрадывается к оконной форточке, чтобы окатить горячей струёй из резиновой груши пачкающих балконную рухлядь нахохленных голубей.

Днём, когда хозяева в капище Аполлона, отправляюсь на встречу с отцом Глебом Брыкуниным, который, отсидев несколько лет в лагере за пятиминутную демонстрацию с монархистами, подняв на Красной площади флаг самодержавия, служит священником в Подмосковье, но живёт с семьёй в столице.

С Брыкуниным меня свёл отец Лев.

Наше первое свидание состоялось в Москве около театра, где вертятся мои друзья. Знаменитый диссидент оказался мужчиной среднего роста, лет пятидесяти, рыжеват, похож на Ван Гога, когда тот ещё не откромсал себе ухо.

Узнав, что я что-то пишу, стал декламировать свои стихи; сочинять начал в тюрьме. В одном из виршей просит положить его в гроб в бушлате, согревавшем в штрафном изоляторе.

В тот день он всё искал по магазинам лапсердак, в котором ему было бы удобно и прилично появляться в иностранных посольствах, куда его, основателя «Комитета защиты прав верующих», частенько приглашали. Оставляя меня в машине стеречь свёрток с бумагами, отец Глеб исчезал в водовороте толпы, затем возвращался измученный, красный, стаскивал с головы чуть засаленный берет и говорил с горечью, что ничего хорошего в этой стране купить невозможно. То размера нужного нет, то цвет и покрой неудачны!

– Останови, – просил таксиста. – Надо чего-нибудь раздобыть пожрать.