Духота

– Иными словами: таракан, найденный в пермско-каменноугольных породах, отложившихся триста пятьдесят миллионов лет назад, судя по отпечаткам, ничем не должен отличаться от современного таракана?

– Совершенно верно!

– Когда я должен явиться к Владыке?

– В пять вечера.

– Сон в руку… – подумал бедокур.

Епископ одной из центральных епархий России, в которой теперь служил бывший архивариус, был родом из-под Рязани.

Здоровый сельский паренёк чуял, где надо промолчать, а где и слово молвить. В семинарии сие драгоценное качество заметили. Митрополит приблизил земляка к себе, сделав его чем-то вроде ординарца. Учился он кое-как, отбояриваясь тем, что помогает великому иерарху, разъезжающему с миссией миротворца по белу свету: сегодня в Англии, завтра на Кипре.

Сдав выпускные экзамены в академии, подшефный митрополита удостоился давно чаемых лычек епископа, заняв пост заместителя председателя Отдела внешних церковных сношений. Подписывая бумаги, он рисовал впереди своего монашеского имени маленький музыкальный ключ в форме крестика, что свидетельствовало о его благочестии и посильных трудах на ниве Божией.

Если человек не понимал его распоряжений, раздражал, переспрашивал, отвязывался от него, коротко выпроваживая одним словом:

– Аминь!

Если такая же ситуация случалась в провинции, не церемонясь, ронял, как Христос Лазарю:

– Вон!

Прилетая из Москвы в тот город, где окормлял вверенную ему епархию, Аминь Аллилуевич устраивал на Пасху празднество в капитально отремонтированных покоях.

Мягко пружинила модная югославская мебель. Толстый ковёр приглушал топот архипастырских овец.

В трапезной был накрыт не слишком узкий, не слишком широкий стол под белой скатертью.

«Колокольные дворяне» неловко озирались по сторонам, разыскивая стулья или лавки.

Обсосанный по всем каналам традиционный православный консерватизм дал трещину – в манере пить и жевать стоя сквозил модерн, нечто европейское, что встречается на приёмах в посольствах или на правительственных пирушках.

– Забегаловка!.. Рюмочная! – бубнил про себя не один осанистый протоиерей, тоскуя по сидячему застолью.

Им бы в жарко натопленную, тесную каптёрку, где кафедралы перед службой меняют цивильное платье на богослужебные одежды; тут висят их чёрные подрясники с несвежими подворотничками; на столе валяются куски хлеба, банка из-под мёда; к стене пригвождён двумя канцелярскими кнопками прошлогодний церковный календарь с фотографией резиденции Патриарха, у входа в которую на часах по изволению Духа Святаго стоит милиционер. А в шифоньере белеют пачки панихидного сахара впритык с «Октоихом», ножницами, катушкой ниток…

Вошёл Владыка в шёлковой рясе. «Если бы на нём сидел бархатный сюртучок, он был бы застёгнут на две нижние пуговицы, позволяя рассмотреть ослепительно чистое нижнее бельё…», – не преминул бы заметить Лермонтов, столкнувшись с ним нос к носу.

Пропели что полагается, перекрестились, и, не теряя даром времени, стали беспощадно истреблять коньяк, шампанское, бутерброды с ноздреватым сыром, апельсины, трюфели… Иные из гостей последний раз пили с архиереем месяц назад в подсобке кладбищенской церкви после литургии. Рядом за дверью ждали три гроба. Окончив трапезу горячим капустным пирогом, епископ к удивлению родни мертвецов и сослуживцев вызвался сам отпеть пленников могил. Преосвященный не только сказал прочувствованное слово прощания, но и, не морщась, облобызал незнакомые трупы, показав подчинённым и всем, кто присутствовал, образец истинно христианского отношения к смерти.

Откатив рукава рясы, Аминь Аллилуевич ловил вилкой на блюде ломтик веснушчатой от сала колбасы, старался рассеять натужно парадную сдержанность пасомых приличным анекдотом.

У входа прикрывал горло, стесняясь, стягивая воротник рубашки с оторванной пуговицей, соборный староста. Секретарь епископа (цыплячий рот под тараканьими усами) поднёс ласковому деду стопку огненной жидкости и лепесток сыра, памятуя, что вымя дойной коровы следует подкуривать ладаном.

Барахталась скука.

И тогда Господь отверз уста новому клирику, которого зампред ОВЦС полгода назад не без труда протащил в сан пресвитера.

– Владыка! Можно ли в пасхальную ночь попросить милиционера снять в храме фуражку?

Вино вспыхнуло – духовенство дружно загалдело. Одни утверждали: замечание следует сделать, но в максимально мягкой форме; другие брали под защиту мундир участкового, ведая из опыта, что такое блюститель порядка, когда находится при исполнении служебных обязанностей: менталитет мента – непобедим; третьи иронично косились на говорунов, употреблявших конфессиональную феню, а кто-то, залезая бородой в ухо молодого священника, прошепелявил интонациями подкрадывающейся подагры:

– На вас акт составили?

Князь Церкви тем временем кумекал, как отвязаться от нелепости, портившей фуршет. Слово, что воробей, здесь скажешь – завтра на Лубянке поймаешь. Он попробовал незаметно перевести неприятный разговор в надёжное русло обличения личных недостатков духовенства. Но укрыться в гавани грехов не давал радикал, чей голос батареей на берегу палил из всех стволов: