Духота

Что же происходит? Как получается, что люди, наиболее оторванные от земли, являются её благоукрасителями? Не становимся ли мы ещё раз свидетелями того, что «идеализм не может утверждаться на моменте исключительно только теории» (Шеллинг, «Система трансцедентального идеализма», М., 1936)? Как могли созерцатели вечного броситься в поток изменчивого времени, реконструируя его в соответствии со своим внутренним окоёмом? Почему экспроприаторы монастырских ценностей, унесшие на свои нужды чётки, усеянные бриллиантами, и многопудовую серебряную раку над мощами основателей валаамской обители свв. Сергия и Германа, не сумели ни на одном острове разбить такой же сад? Ведь по заверению поэта, «в стране» есть «люди», чтобы такому «саду цвесть». И где же? Не в солнечном Крыму или в субтропиках Кавказа, а на студёном севере, на острых утёсах, где жить можно лишь в тепле, подле печки, которую не топят в году один-два месяца. Нет и сегодня недостатка в стёртых обвинениях в том, что христианство-де – «трусливое бегство от жизни», что «мир монастыря подавляет человеческую личность», что «истинное спасение души – в последовательном уходе от реальных жизненных ценностей. На это направлен весь строй монастыря, скита, монашеских поучений и дисциплинарных упражнений».

Конечно, «личность есть несводимость человека к природе» (В. Лосский, «Богословское понятие человеческой личности», БТ, №14, М., 1975). Но не видим ли мы, что насельники Валаамского Афона желали насколько возможно пресуществить окружающий их суровый ландшафт как бы в образ и подобие Божие?

Кто рискнул бы этим заняться? Только тот, чья душа весьма восприимчива к красоте. А «церковность есть красота новой жизни в Безусловной Красоте – в Духе Святом» (П. Флоренский, «Столп и утверждение Истины», М., 1914).

– Хорошо, нечего сказать, хорошо, – говаривали паломники с Валаама, бывая в других монастырях, когда приезжали на материк, – а всё не то, что на Валааме; там возьмёшь краюшку хлеба за пазуху, и хоть три дня оставайся в лесу: ни дикого зверя, ни лихого человека. Бог да ты, ты да Бог!

Человек и Бог (позволим здесь употребить общее место патристики) – реальности, не переживаемые независимо одна от другой, они навеки взаимосвязаны, как Церковь и Христос. Всякая личность, живя в церкви, пребывает одновременно в двух природах: Божественной и человеческой, поскольку Церковь – Тело Богочеловека, а мы Его члены кость от кости, плоть от плоти.

Именно поэтому Церкви есть непременное дело до всего происходящего под небом. Она смело выходит, выплескивается (если вспомнить любимый образ, используемый в философии от Плотина до Гегеля) из переполненной чаши духа, где пенится бесконечность, за край церковной ограды, творчески преображая казённую среду, лежащую во сне и косности.

Монастырь – остров духа. Он отрезан от континента материи. Но материя не может пульсировать без духа. Идеальное и реальное стремятся навстречу друг другу, и тут уже, как выражается не одно атеистическое перо, «монашество «своего» не упускает. Оно становится крупнейшим землевладельцем, прибирающим к рукам окрестное население – крестьян, ремесленников, и нещадно выжимает пот из трудового народа».

Впрочем, не тогда ли, как отмечал К. Маркс, идея воплощается в материальную силу, когда она овладевает массами? Не тогда ли можно украсить Валаам, когда многих людей удаётся вдохновить идеей Бога, и пойти ради Господа на любые жертвы?

Сейчас на Валааме начинают реставрировать знаменитые залы, аптекарский огород с лекарственными растениями, аллеи дивных деревьев, которые, как хоругви, осеняют крёстный ход храмов – весь историко-архитектурный и природный ансамбль. Недаром победитель Наполеона царь Александр Благословенный, пленённый красотой ософиенного острова, «где поздних, бледных роз дыханьем декабрьский воздух разогрет» (Ф. Тютчев), при посещении Валаама не позволял подвижникам целовать у него руку или становиться перед ним на колени, но сам лобзал у рядовых иноков и схимников их натруженные длани («Описание Валаамского монастыря», СПб., 1904)…

Давно упало семя христианства на русское раздолье. Одно из зёрен угодило на камень. Однако не погибло, а возросло и принесло богатые плоды.

Потому что Камнем для валаамских братьев был Христос.

Аминь.

Жертва вечерняя

Вчера на вечернем богослужении незаметно для многих совершилось знаменательное событие. Оно случилось в тот момент, когда по Уставу Церкви был приглушён, погашен свет. Наступившая темнота напоминала об изгнании из рая, о грехопадении, которое, как чёрная ночь, надвинулось на людей.

«И никакая сила огня не могла озарить, ни яркий блеск звёзд не в состоянии был осветить этой мрачной ночи» («Премудрость Соломона», 17, 5).

Мгла говорила также о глубокой ночи, в которую родился Спаситель. О Его Воплощении возвещало ангельское пение, прозвучавшее в конце вечерни: «Слава в вышних Богу и на земли мир, в человецех благоволение».

Сумрак в храме символизировал ночь, в которую Христос явится вторично: судить живых и мёртвых, «узников тьмы и пленников долгой ночи».