Духота

– А рейтузы почему не шьёте? – озадачила недавно прибывшая из другого монастыря новенькая послушница, зябнущая и в Петровки.

– Ты почему в трусах? – осадила её старшая черноризница. – У нас не принято носить их под облачением.

– Владыко, – не терпелось сей остепенившейся Магдалине спросить у гостившего в лавре проездом статного архиерея, – много у вас было женщин?

– А у вас мужчин? –отпарировал бы пастырь.

– Да, Ваше Преосвященство, раньше вы были энергичнее! – заметил после всенощного бдения некий богомолец.

– Это тебе твоя жена сказала? – хотел ответить святитель, но вовремя положил на уста свои хранило.

III

Отобедав, отдыхаем в трапезной.

Игумен, вычёсывая пятернёй, привыкшей к хомуту, скудную бородёнку, роняет почтенные седины на истоптанный ковёр. Монах ведёт строго подвижническую жизнь, члены его тела едва не омертвели от беспрестанных земных поклонов, ночных бдений, непрестанной молитвы; шкура на локтях отвердела до такой степени, что жёсткостью почти не отличается от загрубелых колен верблюдицы, пасомой в степных угодьях монастыря.

Перед ним насупились двое мальчишек, пойманных на месте преступления – без спросу драли виноград.

– Мошонку вырву! – гаркает духовный наставник, не стесняясь ни меня, ни почитательницы святых Фрола и Лавра, критиковавшей его обращение с лошадьми.

С испугу один воришка плачет, другой угрюмо молчит, как юный спартанец, который по команде наставника: «Смирно!», застыл с лисёнком за пазухой и даже не пошевелился, когда зверёныш прогрыз у него в животе дырку… Не так ли я стоял без слов у горящей печи, потупив глаза в пол, перед неожиданно приехавшим после долгого отсутствия и пытавшимся заговорить со мной лысеющим отцом, не чувствуя, что на спине моей тлеет ковбойка от раскалённой плиты?

Я едва не вздрогнул, расслышав в угрозе игумена давнюю осевшую внутри меня со школьных лет реплику:

– Раздавлю гада!

Если бы я знал тогда, что вздыбленная перед моим лицом серая подошва директора интерната окажется всего-навсего плоской небольшой стелой на его могиле близ моего жилища, на кладбище, где прогуливаясь («прогуливаюсь, следовательно, существую»), замечаю, как малышка берёт на ладошки горячее сердце бабушки, стирая влажной ветошью пыль с нагретого солнцем надгробья из базальта!

– История действует основательно и проходит через множество фазисов, когда уносит на тот свет устаревшую форму жизни, – слышу неподалёку от прогулочной тропы нечто в этом роде от барышни из ритуальной конторы; тараторит перед кучкой хмурых людей у гроба на скособоченных табуретах подле незарытой ямы.

Бумажный венчик из церковной лавки на лбу покойника смахивает на акцизную марку на бутылке выпитой водки.

– Почему таков ход истории? – шпарит без остановки тыквенная грудь на спичечных конечностях, имитируя свирепую тантрическую деву, чья нога в позе танца поднята вверх и согнута на уровне бедра, а шея вся в ожерелье из человеческих черепов. – Это нужно, учит Карл Маркс, чтобы человечество весело расставалось со своим прошлым. Родичи, прощайтесь!

Нос у жмурика выглядит странно…

Шёпотом:

– Что с ним?

– Ночью поставили в сарай… Запах на всю квартиру… Крысы отгрызли, – отрыгивает супруга (конечно, не она, а колдунья, ручается Апулей, отъела у мертвеца часть лица)…

Гляжу на сморщенную вдову… Я ещё тогда мальчишкой был… Во дворе нашего дома на квартире у Фроськи жила молодая чета… Мне были очень симпатичны стройный военный лётчик и его жена, прелестная учительница музыкальной школы. … Возвращаясь поздним вечером с аэродрома, муж попал в автомобильную катастрофу… Покоился на столе ещё без гроба, и губы ему проткнули обыкновенной швейной иглой, чтобы челюсть не отвисала.

Ночью в комнате горел свет, и – соседи гутарили – женщина легла рядом с трупом и обняла его.

А потом уехала в другой город, года два присылала приятельнице деньги для ухода за холмиком на кладбище и покупки цветов, может, похожих на те, что найдены в первозданном виде в усыпальнице на груди фараона, куда тысячелетия назад их возложила, осиротев, царица.

С представителями гетеры Флоры у меня загадочные отношения… Обнаружил это, снимая на зиму полутёмную комнату у вдовы, которая общалась с божеством в лице квартиранта не через созерцание собственного пупка на манер греческих монахов, а проделывая ту же процедуру через щель пониже.

На подоконнике арендованного мною жилья чах в глубоком одиночестве неизвестный цветок. Я не обращал на бедняжку ни малейшего внимания, хозяйка тоже, даже не поливала. Но в один прекрасный день, после месяца моего пребывания рядом, засохший, безуханный вдруг брызнул свежими лепестками, зардел застенчиво посреди января весенними красками, укоряя ревность вдовы!

Допустимо ли не верить Плотину, что у растений есть душа, как у земли и звёзд, или не верить моей матери, которая, безусловно, возразила бы Спинозе, утверждавшему, будто деревья не могут изъясняться на языке людей, моей матери, которая, видимо, не перечила бы Норберту Винеру в том, что ромашки и васильки обмениваются информацией, если поутру она будила меня: