Духота

Да, эта та самая судьба, что (отвоевав, по усмешке Канта, при всеобщей снисходительности право на существование вне времени и пространства; перепугав всех искусствоведов роковым стуком первых тактов Пятой симфонии Бетховена) влечёт меня вспять и разыскивает забившегося в образцово-показательный интернат для дрессировки детей в ленинско-сталинском духе.

Противные воспиталки имели дурную манеру наказывать провинившихся питомцев двухчасовым стоянием на ногах. Возразить им школяр мог только одним способом: со всей злостью, молча, впиться глазами в лицо мучительницы, бычиться на училку, пока та, не выдержав, закричит:

– А взгляд! Вы поглядите, как смотрит!

И, кажется, готова гитлеровским оккупантом расстрелять любого, кто хоть раз воззрит на неё искоса.

Попрекая лентяев (жрут, бесстыжие, казённый хлеб!), наставники довели подопечных до того, что разгильдяи сговорились сочинить жалобу в горотдел народного образования.

Директор приюта Трофим Александрович выдернул меня с урока в кабинет и, сидя, задрал ногу в крупном ботинке на уровень моего лица:

– Раздавлю гада! Кто накатал донос в гороно?!

Каторжанам при царе брили половину черепа, а ему шибко нравилось стричь напроказившему питомцу башку наголо. После тщательного расследования дела по жалобе, которая даже не была написана, но как умысел на свержение государственного строя подлежала безжалостному наказанию, дидаскал повелел мне предстать перед ним дочиста лысым.

Пансионер обычно со стыдом и злостью подставлял голову палачу его причёски, однако в данном случае все пятнадцать одноклассников непонятно почему, дабы показать, что им не страшен серый волк, дружно сели под машинку недалёкого парикмахера, который, не зная в чём сыр-бор, но, полагая, что таков вердикт директора, придя из городской цирюльни в школу, куда его приглашали раз в месяц, охотно обкромсал бунтарей.

Скандал!

Аборигены впали в панику, заметив, что в закрытом учебном заведении детей стригут «под ноль»: эпидемия, чума!

Свершив акт гражданского мужества, отроки объединились в «Союз лысых», сфотографировались всей группой на память и по приказу разбушевавшегося поклонника педагога-чекиста Макаренко (крупный портрет маслом в вестибюле) драили утром и вечером туалеты на трёх этажах. Их бросили на уборку территории вокруг зданий, лишили просмотра по субботам художественного кинофильма в актовом зале. На линейках, уроках, в стенгазетах честили в хвост и в гриву не только Трофим, учихи, но и угодливый старшеклассник Славка Соколов, избранный по рекомендации директора председателем Совета коллектива. Ненавистный нам Совет, состоящий из однокашников, мы обзывали «звеном фашистов». Трофим приговорил и Совет утвердил, чтобы мы – пока не покаемся – весь год ходили лысыми.

– Что за махновский выезд?! – взъярился педант, узнав, что я из воскресного увольнения домой прикатил к вратам интерната на тачанке с пулемётом. Тачанкой, что запылила завистью буркалы его помощнику, доложившему о моей «выходке», оказалось такси, которым оба по соображениям менторской скромности почти никогда не пользовались.

– Зайдите ко мне! – строго одёрнул пестун миловидную библиотекаршу, присудившую мне в жюри новогоднего маскарада третью премию за костюм «Стиляга»: узкие брюки, галстук с обезьяной, толстенная подошва туфель – окарикатуренное попрание коммунистических приличий, мода гнилого Запада!

– Раздавлю гада!

Похожий окрик услышал двадцатью годами позже в женском монастыре, куда пригласил знакомый настоятель. Сразу после встречи он повёз меня показать налаженное его стараниями сельское хозяйство.

– Девки, девки! – выйдя из машины, вздымая руки, кричал монах пасущимся в степи лошадям.

– Кто позволил вам ущемлять права животных? – возмутилась, присутствуя при этом, дама из Москвы (рак сожрал у неё левую грудь, будто у древней амазонки, чьи перси удалили для удобной стрельбы из лука); приехала в святую обитель подлечить здоровье молитвой и постом.

– Коим образом я ущемляю их конституционные права? – улыбка на физиономии инока повисла торбой с овсом на морде коня.

– Таким обращением с копытными вы унижаете моё и лошадиное чувство достоинства!

– Не к лицу старой кобыле хвостом вертеть, – хмыкнул про себя постриженник в ангельский образ и продолжил звать далёкий табунок.

Породистые самки Пегаса, грациозно перебирая точёными ногами, лениво приблизились к задрипанной автомашине и с осторожным любопытством уставились на людей, раздумывая, не поболтать ли с ними на манер говорливой лошади из девятнадцатой главы «Илиады». Подошла и шоколадного цвета верблюдица Аллаха, власяницу из шерсти её предков носил Иоанн Креститель.

По дороге назад, в «обуреваемых тихое пристанище», настоятель (величать его «настоятелем», вроде, нельзя, ибо в монастырском улье он лишь рабочая пчела, завхоз и духовник на богослужении) открыл: коней выращивают на продажу ради материальных нужд обители, а верблюдицу монашки пропускают через игольное ушко: вяжут тёплые носки, варежки, шарфы, пояса.