Духота

Апостолы в шоке: Бог умер… Но Пасха, Пасха – это словно мощный электрический разряд, посланный Свыше в остановившееся на Голгофе сердце! И хотя Христос после ужасной разлуки является им уже в третий раз, ученики никак не могут поверить в Непостижимое, утолить себя в скорби тем, чем Бог утешает их (2 Кор. 1, 4), воочию убеждая: Погребённый в каменном гробе ожил, молод и прекрасен. Благоговение и страх – ведь между Творцом и тварью бездна – стреножат уста людей. А Он берёт хлеб, который одушевит их язык (Зах. 9, 17), помолившись, преломив его пречистыми и непорочными руками, преподаёт им, как делал на Тайной вечере, освящая Причастием во оставление грехов и в жизнь вечную.

Это больше, чем Тайная вечеря!

На брегу Тивериады, закоулке вселенной, свершается не какая-нибудь путающаяся в ногах вечности всемирно-историческая революция, осуществляемая ради достижения посюсторонне безбожной свободы, а то, что превыше всего: встреча скудельного сосуда с Воскресшим Богом, первенцем свободы среди мёртвых – безусловная истина, предваряющая общее воскрешение, егда «отдаст земля тех, которые молчаливо в ней обитают, а хранилища отдадут вверенные им души» (3 Ездры, 7, 32).

Тёмная ночь, рассвет у костра… Есть ли у нас пища, что укрепляет сердце человека (Пс. 103, 15)?

Христос – Хлеб нашей жизни, Свет, Тепло, Чудо!

Пою, благословляю Тя, подающего Своим Воскресением миру велию милость!

Часть третья

I

Сплету-ка вам с оглядкой на Апулея историю о похождениях повесы и на радость какому-нибудь зоилу начну так:

утро ударами церковного колокола щупает пульс уезда…

Этот старый почтенный колокол я разыскал у знакомых в Курске. Щека его пробита насквозь пулей или осколком снаряда, но горло уцелело, и голос хорош.

Спрятав кампан, точно кота в мешок, и чудом, контрабандой протащив через кусачую украинскую таможню, водрузил на звонницу небольшого храма близ своего жилья.

Хибарку мою раньше некто эксплуатировал на садово-огородном пятачке в качестве каменного сарая с дырявой крышей и земледельческим инвентарём. За гроши выкупив развалюху и отремонтировав её, вылепил по лекалам отшельника келью с кухней и спаленкой, которая одновременно служит мне шикарным кабинетом.

Хижина ютится на обочине курортного города у лукоморья, среди дачных халабуд, подле погоста, захудалого, как то кладбище, откуда Стерн хворостиной гонял гусей.

Неподалёку от моего крова прозябает в неказистом строении пожилая виолончелистка. Приезжает весной из Москвы и с мая по сентябрь репетирует на грядках, подсказывая помидорам и огурцам как правильно взять нужную ноту в партитуре природы.

Левая нога у музыкантши вечно перебинтована серой марлей. Ходит артистка в неописуемом тряпье, с намёком на войлочную шляпу в копне нечесаных седых волос. Хозяйку учтиво сопровождает чёрный барбос по кличке «Чарли». Каждое утро дама с собачкой вежливо здоровается со мной, торопясь с пустой стеклянной банкой за козьим молоком к Сашке, чья благоухающая навозом штаб-квартира в двухстах шагах от нас.

Сашка – отставник; хлебнул лиха на войне в Афганистане. На праздник Победы, 9 мая, надевает чистую гимнастёрку с орденом Красной звезды. В будни возится по хозяйству в замызганной робе. В июне раздет до пояса, привык к солнечному пеклу с той поры, когда бросал на раскалённую броню боевой машины подушку, отправляясь бить душманов.

У Сашки крупное стадо серо-белых, рыжеватых, грязных коз; полно кур, собак, две кошки. У рогатых, чья прабабка Амалфея выкормила младенца Зевса, крутые, навыкате, очи, очень внимательные, если прихожу кормить их с руки корками дынь. С земли эти аристократки даже кочерыжку капусты подбирать не станут.

На изгороди из колючей проволоки вокруг своего бивуака бывший десантник сушит шкуры зарезанных животных; приторговывает среди садоводов мясом, яйцами, самодельным вином… Мудро усталый Пирон, пишет Ницше, продавал на рынке поросят. Сократ, уведомляет Платон, не вылезал с базара… Так что у Сашки, от которого ушла жена, вполне спокойная философская жизнь.

Под вечер, когда дикая летняя жара немного отступает, сижу в парусиновом креслице во дворе под сенью виноградных листьев, размышляю о дочитанной наконец книге, о сбивчиво прослушанной по телеканалу непонятной симфонии Брукнера… Поглядываю на изнемогающие весь день от зноя цветы, получившие по моей милости глоток воды из ведра… Чую блеянье Сашкиного стада. Подхожу к калитке и козыряю заросшему щетиной усталому соседу; командирски покрикивая, он эвакуирует с пастбища бодрую роту прожорливых коз.