Духовный символизм Ф. М. Достоевского

Так и Митя посредством умиления входит в состояние видения – видения себя виноватым перед всеми и за все, видит себя хуже всех. Он повторяет слова молитвы перед причащением, в которых причастник исповедует себя самым грешным из людей: «…из них же первый есмь аз…» Так исповедует и Митя: «Господа, все мы жестоки, все мы изверги, все плакать заставляем людей, матерей и грудных детей, но из всех – пусть уж так будет решено теперь – из всех я самый подлый гад!» (14; 458)

Мите открылся иной мир: если ранее он пел гимн Богу из глубины греховного падения, то теперь надеется на воскресение к радости и желает петь гимн Богу из глубины искупительного страдания (15; 31).

Меняется и состояние плоти героя. В начале романа акцентируется физическая сила старшего-Карамазова: «Был он мускулист, и в нем можно было угадывать значительную физическую силу, тем не менее в лице его выражалось как бы нечто болезненное. Лицо его было худощаво, щеки ввалились, цвет же их отливал какою-то нездоровою желтизной» (14; 63). Болезненное лицо, указывающее на недуг духовный, контрастирует со здоровым телом. Ситуация полярно меняется в момент наступления покаяния. Вот как описывается телесное состояние героя непосредственно перед сном про дите: «Все какое-то странное физическое бессилие одолевало его чем дальше, тем больше. Глаза его закрывались от усталости» (14; 456). Сон про дите, чувство умиления свидетельствуют о наступлении покаяния, душа Мити оживает и его лицо озаряется радостью: ««Я хороший сон видел, господа», – странно как-то произнес он, с каким-то новым, словно радостью озаренным лицом» (14; 457).

Такая духовная закономерность прослеживается и в сценах суда. Митя является ужасным франтом: «Главное, он явился ужасным франтом, в новом с иголочки сюртуке. <…>. Был он в новешеньких черных лайковых перчатках и в щегольском белье» (15; 93). Новая, щегольская, одежда символизирует настрой героя: в нем вновь оживает плоть – оживает словооправдание, желание выглядеть лучше, чем есть на самом деле: «Признаю себя виновным в пьянстве и разврате, – воскликнул он каким-то опять-таки неожиданным почти исступленным голосом, – в лени и в дебоширстве. Хотел стать навеки честным человеком именно в ту секунду, когда подсекла судьба! Но в смерти старика, врага моего и отца, – не виновен! Но в ограблении его – нет, нет, не виновен, да и не могу быть виновным: Дмитрий Карамазов подлец, но не вор!» (15; 94) Но в ходе суда внутреннее, духовное, начало берет верх над внешним, что, опять же, сопровождается усмирением плоти: «Митя встал, но сказал немного. Он был страшно утомлен и телесно, и духовно. Вид независимости и силы, с которым он появился утром в зал, почти исчез. Он как будто что-то пережил в этот день на всю жизнь, научившее и вразумившее его чему-то очень важному, чего он прежде не понимал. Голос его ослабел, он уже не кричал. Как давеча. В его словах послышалось что-то новое, смирившееся, побежденное и приникшее» (15; 175). Смиряется и побеждена именно плоть. Духовное начало, напротив, оживает, что выражается в изменившейся самооценке – герой уже не говорит о своей честности, не оценивает свои положительные качества, он смиренно признает обвинительный приговор, видит в нем суд Божий и утверждает свое стремление к добру: «Суд мой пришел, слышу десницу Божию на себе. Конец беспутному человеку! Но как Богу исповедуясь, и вам говорю: «В крови отца моего – нет, не виновен!» В последний раз повторяю: «Не я убил». Беспутен был, но добро любил» (15; 175).

Так Митя встает на путь спасения – это путь постепенного умирания плоти с ее страстными требованиями и оживления духовного. Реалии внутреннего человека меняются: если раньше он мучился вопросом об отсутствии границ между грехом и чистотой, то теперь он несет труд терпения в выбранной им дороги. Так, возможный побег с каторги он воспринимает как бегство от страдания, от данного ему Богом креста: «А с другой стороны, совесть-то? От страдания ведь убежал! Было указание – отверг указание, был путь очищения – поворотил налево кругом. <…>. От распятья убежал!» (15; 34)

Таким образом, в жизни Мити Карамазова исполняется духовный закон, выраженный евангельским словом о зерне: упавшее в землю зерно проросло. По толкованию свт. Иоанна Златоуста, под зерном, умершим в земле, разумеется крестная смерть Христа [Иоанн Златоуст, 2010, 670–671].