Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых

Это создает известные сложности для материалистической теории истории, которая, если подходить к делу серьезно, должна отрицать эффективность интеллектуального труда, отвергать его как простой эпифеномен, неявный побочный эффект процессов, на которые он не оказывает никакого реального влияния. Поэтому в первую очередь необходимо сделать так, чтобы «интеллектуальный труд» играл свою роль в «материальных условиях» существования, сделать его подлинной «движущей силой» истории в отличие от обычной «идеологии» буржуазного врага. Отсюда и различие между наукой и идеологией: моя мысль – это наука, а ваша – идеология. Моя мысль марксистская (ведь только марксизм проникает за идеологическую завесу), ваша – идеалистическая. Моя мысль пролетарская (Лукач), ваша – буржуазная. Моя мысль относится к материальным условиям производства и может называться «теоретической практикой», ваша принадлежит ложному сознанию, которое, подобно тучам, клубится над тем местом, где вершится история. Моя мысль применяется в деле – на заводе, ваша уходит через дымоход и растворяется в воздухе.

Интерес к «теоретической практике», таким образом, двоякий. Она позволяет расположить интеллектуальную деятельность в рамках экономического базиса (почему Альтюссер и предпочитает говорить об «интеллектуальном труде») и тем самым объединить интеллектуала с пролетариатом, занятым тяжелым трудом. Также она обеспечивает точный эквивалент религиозной веры. Как и в пари Паскаля, вера становится своего рода деланием. И в нем заключается моральное спасение – внутренняя идентичность с революцией, к которой стремится интеллектуал.

Учение веры излагается вначале обманчиво просто:

Что нового сможем мы приобрести в этом «спекулятивном» исследовании?» На этот вопрос мы могли бы ответить одной фразой, фразой Ленина: «Без революционной теории не может быть революционного движения»; обобщая это высказывание, мы можем сказать: теория имеет существенное значение для практики, как для той практики, теорией которой она является, так и для тех практик, рождению и росту которых она может способствовать. Но очевидность этой фразы недостаточна: мы нуждаемся в основаниях ее истинности, и поэтому мы должны поставить вопрос: что следует понимать под теорией, которая имеет существенное значение для практики? [Althusser, 1969, p. 166; Альтюссер, 2006, с. 237].

Этот абзац задает точку отчета в ожидании новой партии специальной терминологии с фабрики «интеллектуального труда». Как признает Альтюссер, «очевидность этой фразы недостаточна». Партия прибывает скоро, позволяя ему нагнать еще темноты:

Мы будем называть Теорией (с большой буквы) общую теорию, т. е. Теорию практики как таковой, которая разработана исходя из Теории существующих теоретических практик (наук), которые преобразуют в «знания» (научные истины) идеологический продукт существующих «эмпирических» практик (конкретной деятельности людей). Эта Теория есть материалистическая диалектика, которая едина с диалектическим материализмом [Ibid., p. 168; Там же, с. 240].

Такие отрывки, в которых последователи Альтюссера знакомятся с важным понятием «теоретических уровней», показывают сущностную пустоту его мысли. «Эта Теория есть материалистическая диалектика, которая едина с диалектическим материализмом». Неофит, созерцая такие высказывания, с благоговением повторяет их про себя. Они так же замкнуты сами на себе, как и сталинский плеоназм: «Учение Маркса истинно, потому что оно верно»[79], который повторяли, как ключевое заклинание, в темной ночи коммунистического сомнения[80]. Чем сильнее высказывание смахивает на тавтологию, тем больше оно, кажется, скрывает и тем эффективнее вызывает состояние духовной готовности, которое предваряет веру.

После нескольких страниц напряженного хождения по кругу читатель, наконец, достигает – путем накопления тавтологий – кризиса веры: