Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых

Жижек публикует в среднем по две или три книги в год. Пишет он, иронически дистанцируясь от самого себя, понимая, что иначе признания ему никак не достичь. Кроме того, он занят разоблачением внешней благопристойности общества потребления, возникшего на месте старого порядка коммунистической Югославии, и обнаружением глубоких духовных причин социальных недугов. Когда он пишет не иносказательно, не перескакивая от темы к теме, как кузнечик, то пытается разоблачить то, что ему видится способами самообмана мирового капиталистического порядка. Как и Бадью, Жижеку не удается представить ясную альтернативу. Однако в отсутствие таковой сойдет и альтернатива расплывчатая, и даже чисто воображаемая, каковы бы ни были последствия этого. Как он отмечает, прибегая к жаргону Бадью: «Лучше трагедия верности Событию, чем небытие безразличия к Событию» [Žižek, 2008, p. 7].

Для того чтобы подкрепить это утверждение, он полагается на два интеллектуальных источника: философию Гегеля и идеи Лакана в изложении его зятя, Жака-Алена Миллера. Его семинары Жижек посещал в течение своего пребывания в Париже в 1981 г., и Миллер, в свою очередь, стал его психоаналитиком. Подытожить позицию Жижека не так-то просто: он лавирует между философским и психоаналитическим способами аргументации и заворожен лакановскими гномическими высказываниями. Он любитель парадокса и свято верит в то, что Гегель называл «работой негативного». Хотя, как всегда, приближает данную концепцию еще на один шаг к тупику неразрешимого противоречия.

Гегель утверждал, что понятия определяются через отрицание, при помощи которого мы устанавливаем границы, за которыми эти понятия неприменимы [Žižek, 1993]. Он полагал, что подобным образом, через ряд отрицаний, мы приходим к знанию о самих себе. Мы учимся разграничивать мир и нашу волю, наталкиваясь на предел, преграду, а именно фронтир, полагаемый противостоящей нам волей Другого. Следовательно, по Гегелю, отрицание нашей воли только и позволяет осознать, что она наша.

По Жижеку, все гораздо драматичнее, поскольку, следуя Лакану, он доводит отрицание до крайности, рассматривая его не просто как способ полагания пределов понятия, а как возможность его исключения. Мы начинаем осознавать себя при помощи акта тотального отрицания: когда понимаем, что субъекта нет. Вместо субъекта есть акт субъективации, который есть защита против субъекта. При помощи него я не позволяю себе стать субстанцией, личностью и центром бытия [Žižek, 2008, p. 343]. Субъекта не существует до «субъективации». Но через субъективацию я возвращаюсь к тому состоянию, которое предшествовало моему самосознанию. Я то, чем становлюсь, и становлюсь тем, чем являюсь, заполняя пустоту своего прошлого.

Как и у Гегеля, это становление оказывается возможным только в отношении к Другому. Гегель красиво и убедительно описывает этот процесс, кратко изложенный выше, в гл. 4. Время от времени Жижек с одобрением ссылается на него и на версию его учения, представленную в ранних теориях Маркса. Но гораздо больший интерес вызывает у Жижека искажение гегелевской идеи Лаканом, в котором Другой, как мы видели, приобретает новую и загадочную роль. Жижек, как и Лакан, говорит о некоем «маленьком другом», возникающем как объект фантазии и желания, и о большом Другом. Последний представляет собой материнское имаго, господствующее над растущим ребенком; авторитет, устанавливающий порядок; «устойчивую, замкнутую тотальность», к которой мы стремимся, но которая всегда ускользает от нас, поскольку «большого Другого не существует» [Žižek, 1989, p. 55–84; Жижек, 1999, с. 61–89]. Объект, как и субъект, не существует, и не-существование – это способ его существования. Этот момент Жижек находит у Лакана наиболее вдохновляющим. Волшебной палочкой, создающей миражи и тут же развеивающей их как ни в чем не бывало.

Мистическое видение Другого, тяготея над мышлением Жижека, кратчайшим путем приводит его к ряду неожиданных выводов. Сталинизм слишком моральный именно потому, что полагается на фигуру «большого Другого». Это замечательное извинение никто не в состоянии отвергнуть за несостоятельностью, поскольку ни у Лакана, ни у Жижека нет процедуры наделения существованием или несуществованием этой плохо описанной фикции. Демократия – это не решение. Ведь, хотя она и подразумевает «перечеркнутого большого Другого», но, как ясно показал Жак-Ален Миллер, есть еще один «большой Другой», процедурный, представленный избирательными правилами, которым мы должны подчиняться, каким бы ни был результат [Žižek, 2008, p. 264].