Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых

Синтаксическое давление, оказываемое такими риторическими вопросами, должно вызвать реакцию вроде «ну конечно же, я должен был это знать». Цель автора состоит в том, чтобы избежать по-настоящему важного вопроса о смысле и основаниях используемых терминов. Приведу еще один наглядный пример, поскольку он имеет прямое отношение к теме:

Разве связь между символическим Законом и желанием не является основной областью психоанализа? Разве связь между Законом и желанием не раскрывается во множестве извращенных способов удовлетворения? Разве лакановское разделение субъекта не является разделением, касающимся отношения субъекта к символическому Закону? Кроме того, не является ли окончательным подтверждением этого лакановский «Кант с Садом», в котором садовский мир болезненных извращений прямо называется «истиной» наиболее радикального утверждения морального веса символического закона в человеческой истории (кантианская этика)? [Žižek, 1999, p. 152; Жижек, 2014, с. 211].

Если вы ответили «нет» хотя бы на один из этих вопросов, то реакцией будет: «Нет? И что же ты хочешь сказать этим нет?». Ибо в действительности вопрос в другом: «Что же хотел сказать ты сам?».

И это подводит нас к сути левачества Жижека. Реальное исчезает, стоит только волшебной палочке Лакана прикоснуться к нему. Это изначальное отсутствие, или истина, зовется также кастрацией. Волшебная палочка прогоняет реальность и навевает старые сны. Поэтому мораль и политика должны теперь насаждаться в мире грез. Значение имеет не дискредитированный мир обычных, эмпирических событий (не являющихся реальными Событиями, как показал Бадью), а то, что происходит в мире грез, в мире экзальтированных интеллектуалов, которым идеи и азарт служат заменой земных реалий.

Так, в особенно отталкивающем эссе под названием «Революционный террор» Жижек восхваляет «гуманистический террор» Робеспьера и Сен-Жюста в отличие от антигуманистического, или, скорее, бесчеловечного, террора нацистов. Делает он это не потому, что «гуманистический террор» был каким-то образом милостив по отношению к своим жертвам, а потому, что он выражал энтузиазм, «утопические порывы политического воображения» этих преступников [Žižek, 2008, p. 175][140]. Не имеет никакого значения, что террор привел к тюремному заключению полмиллиона ни в чем не повинных людей и к смерти еще большего числа. Вести статистику нет нужды. Она исчезнет по мановению волшебной палочки, а вместо нее останется квадратный корень из минус одного – мнимое число. Имеет значение лишь способ, при помощи которого Робеспьер «освободил виртуальное содержание террора от актуализации». Хотя в речах этого человека Жижек смог бы распознать бахвальство и высокомерие, если бы критические способности не оставили его перед лицом революционного героя [Ibid., p. 164][141].

Таким образом, согласно Жижеку, мысль отменяет реальность, если эта мысль «левая». Большее значение имеет не то, что вы делаете, а то, что вы думаете о своих действиях. Если, конечно, ваши размышления имеют целью эмансипацию – свободу-в-равенстве (égaliberté), как выразился Этьен Балибар, последователь Альтюссера [Balibar, 2010]. Целью является не равенство или свобода, воспринятые в том умеренном смысле, в котором мы с вами склонны понимать эти слова. Это абсолютное равенство (и, если повезет, немного свободы), которое по своей природе может быть достигнуто только ценой полного разрушения. Стремиться к этой цели – значит в какой-то степени понимать ее невозможность. Но не характерно ли это для всех начинаний, подразумевающих нечто «тотальное»? Неважно. В утопии привлекает именно ее неосуществимость: ничто не нарушит чистоту построений, которые никогда не будут проверены в реальной жизни.