Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых

Но, наверное, реальной опасностью является популизм, когда «большой Другой» принимает обличье Народа. Или подстрекать людей хорошо, если вы делаете это в духе Робеспьера, чей призыв к Добродетели «спасает фактическое содержание понятия террора от актуализации»? [Ibid., p. 164]. Это неясно, но кого это волнует? Конечно же, не Жижека, который прячется за юбкой «большого Другого», в то время как «маленькие другие» подбегают со своими навязчивыми вопросами. Так он может защищаться от антитоталитаристов, чьи мысли являются «бесполезным софистическим упражнением, псевдотеоретизированием, происходящим из низменных оппортунистических страхов и инстинкта выживания…» [Ibid., p. 7], т. е. на языке, который сохраняет подлинные черты того обличающего новояза, которым пестрили передовицы Правды, Rudé Pravo и словенского Delo в дни молодости Жижека.

У Лакана Жижек заимствует также мысль о том, что психические процессы распадаются на три разные категории: воображаемое, символическое и стремление к Реальному. Желание проходит через фантазию, которая полагает и объект a (objet petit a), и первую субъективацию – стадию зеркала, на которой желание (и его нехватка) вторгается в психику ребенка. Это я сейчас пытаюсь понять то, что всегда подразумевается, но никогда не объясняется полностью. Если это вообще что-то дает (по-моему, ничего), то вот объяснение, данное одним из последователей Жижека:

В основе нашей субъективности лежит онтологическая пустота, а именно незавершенность, которую маскирует и компенсирует объект a (objet petit a), но только на первый взгляд: впечатление завершенности личности, которую обеспечивает объект a (objet petit a), иллюзорно. Это объект фантазии, заполняющий трещину в нашем смысле бытия. Он возникает в результате того, что наша либидинальная нагрузка наделяет его величием, которым он не обладает и не может обладать… [Sheehan, 2012, p. 21].

Такие заявления никоим образом не следует путать с важной идеей Гегеля о взаимозависимости «я» и другого в развертывании человеческого сообщества. Ибо в своей аргументации Гегель исходит из априорных шагов, справедливость которых вытекает не из наблюдения, а из логики наших понятий. Он говорит нам, что значит быть человеком среди других людей, но оставляет пространство для различий между ними. Не так у Лакана и Жижека, чьи суждения, по всей видимости, не могут быть верными априори, но при этом никогда не сопровождаются доказательствами, способными подкрепить их. Нам говорят, что мы населяем этот мир вместе с «маленькими другими» и делаем это посредством фантазии. Но не приводят ни доказательств этого утверждения, ни, тем более, ясного объяснения того, что это значит.

Так что же такое фантазия? Она имеет отношение к ключевому понятию лакановского анализа, которое незаметно вошло во французскую литературную теорию и стало играть господствующую роль под влиянием Ролана Барта. Речь идет о jouissance – лакановском субституте фрейдовского «принципа удовольствия». Фантазии входят в нашу жизнь и остаются в ней потому, что приносят наслаждение, и они проявляются в симптомах, этих внешне иррациональных элементах поведения, с помощью которых психика защищает отвоеванную территорию наслаждения от угрожающих реалий внешнего мира – от недружелюбной сферы Реального. Этой мыслью вдохновлено любопытное дополнение к идее Фрейда о Сверх-Я, выраженное на языке, сближающем Канта и маркиза де Сада:

Лакан неоднократно подчеркивал, что за кантовским моральным императивом скрывается непристойное предписание Сверх-Я – «наслаждайся!». Голос Другого, призывающего нас следовать нашему долгу ради самого долга – это травматический призыв к недостижимому наслаждению, призыв, который нарушает гомеостаз, задаваемый принципом удовольствия и вытекающим из него принципом реальности. Вот почему Лакан сравнивал Канта с Садом: «Kant avec Sade» [Žižek, 1989, p. 81; Жижек, 1999, с. 86].