Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых

Жижек заехал на машине абсурда так далеко, что смог поставить знак равенства между Кантом и де Садом. И, отбросив тем самым в качестве своего рода цинизма мораль Просвещения, при помощи которой западное общество пыталось фундировать себя на протяжении двух столетий, Жижек предлагает новую теорию идеологии, которая представляет собой обновленную версию марксистской критики капитализма.

В классическом марксистском анализе идеология понимается функционалистски. Это система иллюзий, посредством которых власть добивается легитимности. Марксизм ставит идеологии научный диагноз, сводя ее к симптому и показывая, что в действительности стоит за фетишами. Таким образом, марксистское учение «открывает нам глаза» на истину: мы видим эксплуатацию и несправедливость там, где раньше усматривали договоренности и свободный обмен. Иллюзия изобилия товаров, благодаря которой отношения между людьми представали как закономерный круговорот вещей, разбивается, открывая нам человеческую реальность, суровую, неприкрашенную и изменчивую. Короче говоря, снимая завесу идеологии, мы прокладываем дорогу к революции.

Но почему же в таком случае, как резонно вопрошает Жижек, революция еще не произошла? Почему капитализм, достигнув такой степени самосознания, настойчиво продолжает утверждать свое господство, все больше засасывая человеческую жизнь в трясину товарного потребления? Ответ Жижека состоит в том, что идеология обновляется посредством фантазии. Мы цепляемся за мир потребления, как за арену, где разворачивается наше сокровенное jouissance, оставляя позади себя реальность, сопротивляющееся узнаванию Реальное. Мы приходим к тому, что идеология обслуживает уже не капиталистическую экономику, а саму себя ради самой себя, наподобие искусства или музыки. Мы достигли состояния, которое Жиль Липовецки и Жан Серуа описали как «эстетизацию мира» [Lipovetsky, Serroy, 2013][139].

Идеология становится игрушкой в наших руках – мы и принимаем ее, и смеемся над ней, зная, что все имеет цену в нашем мире иллюзий, но ничто – ценность. По крайней мере в этом духе я понимаю высказывания вроде нижеприведенного. Здесь Жижек изъясняется так же неопределенно, как и всегда, когда обращается к этой теме:

Почему же эта инверсия отношений между целью и средствами должна оставаться скрытой, почему ее разоблачение чревато ее разрушением? Потому что ее разоблачение откроет наслаждение, работающее в идеологии, в любом идеологическом отречении. Другими словами, откроет тот факт, что идеология служит исключительно своим собственным целям и ничему больше – а именно такое определение Лакан и дал наслаждению [Žižek, 1989, p. 81; Жижек, 1999, с. 89].

Однако ясность здесь абсолютно необходима. Наверное, Жижек хочет сказать, что мир товаров и рыночной экономики никуда не денется и мы просто должны извлечь выгоду из этой ситуации? Как понимать то, что, определяя свою позицию, Жижек разрабатывает странные лакановские категории, мелькающие по всему тексту вместо основоположений, но сами не имеющие под собой никакого основания? Имеем ли мы дело с настоящей аргументацией, с помощью которой можно убедить и того, кто не удостоился чести промывания мозгов Жаком-Аленом Миллером? Почти всегда в критический момент, когда особенно нужен ясный довод, Жижек скрывается за риторическим вопросом, в который упаковывает все мистические заклинания лакановской литургии:

Разве эта парадоксальная топология движения капитала, эта основополагающая преграда, преодолеваемая и заново задаваемая с лихорадочной активностью, эта избыточная сила как форма проявления фундаментального бессилия, этот непосредственный переход от одного к другому, это совпадение предела и эксцесса, нехватки и избытка – и не есть то, что характеризует лакановский objet petit a, – остаток, воплощающий фундаментальную, конститутивную нехватку? [Žižek, 1989, p. 53; Жижек, 1999, с. 59–60].