Душа Японии

Как для науки, так и для буддизма космос разрешается в необъятную фантасмагорию, игру неведомых и неизмеримых сил. Но буддизм отвечает на вопросы «откуда?» и «куда?» по-своему и предсказывает в каждом большом периоде эволюции время духовного расцвета, когда воспоминание о прежних жизнях возвращается и все будущее как будто разоблачается, открывается ясновидящему оку — до глубины небес.

Наука же тут безмолвствует, но ее молчание — молчание гностиков: Сигэ — дочь глубины и матерь духа.

Но и наука, и вера пророчат нам в будущем чудесные откровения. В самое последнее время развились новые силы и чувства; музыкальное понимание, все растущие способности к математике. И мы вправе ждать, что в наших потомках разовьются еще высшие, ныне неведомые нам способности. Мы знаем, что известные духовные силы, несомненно унаследованные, развиваются только в позднем возрасте; а средний человеческий возраст растет. С возрастающей долговечностью, с развитием мозга несомненно появятся силы, не менее чудесные, чем способность помнить свои прежние существования.

Грез буддизма почти нельзя превзойти, ибо они уже касаются бесконечного; но кто дерзнет сказать, что они никогда не осуществятся?!

УЛИЧНАЯ ПЕВИЦА

К моему дому подошла уличная певица с самизеном; ее вел мальчик лет семи. Она была одета в крестьянскую одежду, голова повязана синим платком. Она была некрасива от природы и, сверх того, жестоко обезображена оспой.

Не успела она появиться, как ко мне во двор стеклось много народа, главным образом молодые матери и няньки с маленькими детьми на спине, но пришли и старики, и старухи, прибежали и рикши со своих стоянок у ближайшего угла; весь двор был полон.

Женщина села на пороге моего дома, настроила самизен, проиграла несколько тактов аккомпанемента, и слушателей сразу охватили волшебные чары: они глядели друг другу в глаза, улыбаясь, недоумевая...

Из уст, обезображенных жестокой болезнью, вырывался чарующий голос, юный, глубокий, невыразимо трогательный, задушевный и сладкий.

— Это женщина поет или нимфа лесная? — спросил один из слушателей.

Только женщина, но одаренная великим талантом. Она так искусно владела своим инструментом, что затемнила бы самую ученую гейшу; но где же у гейши найти такой голос и песни такие? Она пела, как поет в поле пахарь, пел в ритмах, подслушанных, быть может, у цикады или у соловья; пела с интервалами в полутон и четверть тона, каких никогда не дает наша западная музыкальная речь.

Она пела, а из глаз слушающих катились тихие слезы. Слова были мне непонятны, но, слушая этот голос, я стал понимать и грусть, и нежность, и долготерпение японской души; голос нежно проникал в мое сердце, жалуясь на что-то, чего-то ища, чего, может быть, и не было в нем никогда... Будто незримая ласка трепетно носилась вокруг; безмолвно воскресали давно забытые времена и места, сплетаясь с каким-то таинственным чувством, оторванным от времени и пространства. Потом я увидел, что певица слепа.

Когда пение умолкло, мы позвали женщину в дом, чтобы расспросить ее, какова ее жизнь.

Она некогда знала лучшие дни, и молодой девушкой научилась играть на самизене. Маленький мальчик — ее сын; муж разбит параличом; оспа разрушила ее глаза. Но она очень сильна и может пройти много миль. Когда мальчик устает, она несет его на спине. Она в состоянии содержать и ребенка, и мужа, прикованного к постели. Ведь своим пением она всюду и всех трогает до слез; ей за это дают медных денег и еды. Такова была история ее жизни.

Мы дали ей немного денег, накормили ее, и она ушла, держась за мальчика.

Я купил экземпляр спетой ею баллады; в ней пелось о недавно случившемся двойном самоубийстве:

«Печально напевная повесть о Тамайонэ и Такеиро» — сочинение Таканака Ионэ, четырнадцатый номер четвертого отделения Ниппонбаши в южном округе города Осака.

Это была ксилография с двумя маленькими картинками. На одной были изображены мальчик и девочка, погруженные в неутешное горе. На другой, заключительной виньетке, был нарисован письменный столик, угасающая лампа, открытое письмо, чаша с зажженным курением и ваза с шикими, священным растением, употребляемым во время буддийских поминальных жертвоприношений. Из текста, писанного своеобразным курсивом, похожим на вертикальное стенографическое письмо, можно перевести лишь следующие строки: