Душа Японии

В известном всему миру городе Осака жили Тамайонэ и Такеиро, оба из секты шиншу.
О, как печальна судьба их!
Тамайонэ была молода и прекрасна.
Такеиро, юный рабочий, ее увидал, а увидав, полюбил. Они поклялись любить друг друга всю жизнь.
О, горе тому, кто гейшу полюбит!
В знак любви они на своих руках выжгли дракона; и жизнь им казалась прекрасной и светлой. Но он был беден; у него не было пятидесяти пяти иен, чтобы выкупить гейшу.
О горе, горе в сердце Такеиро!
Если судьба разлучает их в этой жизни, пусть смерть соединит их. Они клянутся отправиться вместе в меидо. Она знает, что подруги принесут на их могилу цветов и куренья.
О горе, они исчезнут как утренняя роса!
Тамайонэ поднимает бокал с чистой водою, им обручаются обреченные на смерть.
О как печальна судьба их! Как горестна гибель двух юных жизней!..

Заурядная повесть, рассказанная обыкновенными словами; но голос женщины придавал песне чарующую силу.

Певица ушла. Но казалось, что ее голос еще не умолкнул; он продолжал трепетать в моем сердце, наполняя его грустью и нежным, сладостным счастьем: необычайное чувство, заставившее меня задуматься над тайной этих магических звуков.

Я думал:

Пение, мелодии, музыка вообще — ничто иное, как эволюция непосредственного выражения наших чувств, эволюция первобытного языка, выражающего в звуках горе, радость и страсть. Этот язык звуковых сочетаний так же подвержен изменению, как всякий другой. Поэтому мелодии, глубоко трогающие нас, для японского слуха не имеют ни малейшего значения; они не будят душевных струн того народа, чья психика от нашей так далека, как голубой цвет от желтого...

Но отчего же меня, чужестранца, так сильно волнует восточная песнь, спетая слепой женщиной из народа, — песнь, которой я даже научиться не мог бы?!

Вероятно, в голосе певицы звучало нечто, стоящее выше и вне опыта отдельной нации, причастное к чему-то бесконечному, как сама жизнь, и вечному, как познание добра и зла.

Двадцать пять лет тому назад однажды в летний вечер в лондонском парке я услышал девичий голос; он произнес, обращаясь к кому-то:

— Спокойной ночи!

Только два маленьких слова: «Спокойной ночи!»

Я не знал, кто она; я не видел лица говорившей и никогда не слышал больше этого голоса.

С тех пор времена года сменились уже сто раз, но и теперь при воспоминании об этом голосе мою душу волнует трепет непонятного, двойственного чувства: радость и горе, горе и радость — они принадлежат не мне, не моей единичной, вспыхнувшей на мгновение жизни, они причастны предсуществованиям и угасшим светилам...

Ведь очарование голоса, слышанного нами лишь раз, не может быть от мира сего. Это только отголосок бесчисленных жизней, далеких, забытых. Никогда, конечно, не было двух голосов, совершенно похожих. Но язык любви всегда одинаков, одинакова нежность любовного слова в мириадах миллионов голосов всего человечества.

В силу унаследованной привычки даже новорожденный ребенок понимает ласковый звук. И звуки симпатии, сострадания, печали — мы их знаем, мы унаследовали это знание. Так, голос слепой женщины на далеком Востоке затрагивает в душе чужестранца чувства, которые шире и глубже индивидуальных, пробуждает немой пафос забытых страданий, неясный порыв любви иных поколений, бесконечно далеких. Мертвые не умирают. Они дремлют в самых темных глубинах усталой души, на дне поглощенного работою мозга, и иногда — редко — вдруг пробуждаются от какого-нибудь отголоска из тьмы далеких ушедших времен.

ХАКАТА

Когда путешествуешь в куруме, можно только созерцать и мечтать. Читать трудно вследствие тряски, а грохот колес и шум ветра делают разговор невозможным, даже если бы дорога была достаточно широка для двух экипажей.