Души

В воздухе распространился аромат frittole, жаренных в масле пончиков, что продаются на карнавале каждый месяц адар – Febraro[72]. Кто вообще помнил, что бывает карнавал? Уж точно не Гедалья. А вскоре евреи отметят праздник Пурим. “Как хорошо, что меня уже здесь не будет”, – думал он. Пьяный аристократ присоединился к народной пляске Furlana. Пятеро местных Геркулесов карабкались друг на друга, образуя человеческую пирамиду.

Он миновал трех девиц, лицо каждой было закрыто moretta – круглой черной маской, удерживавшейся на лице, чтобы не упала, зубами за особый деревянный мундштук: так и руки свободны, и рот на замке. Однако, когда трое проказливых молодчиков принялись кидать в девиц благоуханными яйцами – половинками яичной скорлупы, наполненными розовой водой, – те мигом выпустили изо рта мундштуки масок и обрушили на головы молодчиков проклятья: “Да отвалится у тебя то, что растет между ног!” На лицах и парней, и девиц расплылось выражение удовлетворения, вслед за чем девицы снова укрылись за “масками немоты”.

На одной из площадей народ восторженно толпился вокруг двух любимых шутовских персонажей: мужчины в платье, изображавшего Ньягу – грубую тетку в кошачьей маске, и пожилого обнаженного мужчины, выступавшего в роли плачущего младенца. Гедалья задержался напротив них, вспомнив, как татэ Перец, возлюбленный его отец, одевшись в женское платье, представлял царицу Эстер.

“Ньяга” направился прямо к Гедалье. “Господин, я нуждаюсь в помощи! – взмолился он женским голосом. – Мой несчастный младенец, сладенький мой, драгоценный мой, чтоб его сатана придушил, хочет стать… евреем!”

Перерослый младенец топал ногами под рев толпы. В дни карнавала, согласно закону, было запрещено наряжаться в монаха или священника, однако надеть красный колпак и размахивать кошелем с деньгами, подражая еврею, разумеется, было не только можно, но и всячески приветствовалось.

Гедалья вручил “младенцу” красный колпак, удостоившись бури аплодисментов. Распались последние узы, связывавшие его с городом. В этот миг колокол на Часовой башне пробил пять часов.

Он мчался, не чуя ног под собой. Сознание его переполняли самые черные пророчества: вдруг его арестуют за то, что вышел за стены гетто без красного колпака, и, пока суд да дело, Гейле взойдет на корабль в полной уверенности, что он вот-вот к ней присоединится, и в конце концов уплывет одна, без денег и карты? Но, быть может, она не поднимется на корабль, а вернется в гетто, преисполненная разочарования, и он будет вынужден отплыть без нее. И конечно же, его так и свербила худшая из возможностей: Гейле не придет, она испугалась и отступилась.

Однако вот она!

Гедалья рассвирепел, увидев ее легкое платьице. И что-то он не видел никакой поклажи с припасами в дорогу. Возможно ли, что, несмотря на все разговоры, она так и не поняла, что за путешествие им предстоит? Но гнев его утих, как только он вспомнил, что девушка навсегда оставила отчий дом, чтобы быть с ним. Вдоль причала стояли на якоре фрегаты изящных очертаний, грозные сторожевые корабли и маленькая двухмачтовая бригантина подле многовесельного галеаса, испытанного в боях. Все они подготовились к морскому параду по случаю карнавала, но какой из кораблей поднимет паруса и возьмет их на борт, унося навстречу Хорбице? Один из моряков указал Гедалье на остроносый корабль с квадратной кормовой надстройкой, который шел в Измир.

– Это наш, – взволнованно показал он на корабль, подходя к Гейле.

– Твой отец умер, – прошептала она.

– Есть-таки высшее провидение, – улыбнулся он.

– Не понимаю, в тебе нет ни капли жалости?

– О ком мне сожалеть, о шелудивом псе? – Гедалья почувствовал, что она ускользает от него. – Ты что, тоже думаешь, что я его убил? – чуть помедлил он, прежде чем рассмеяться. – Ты поэтому напялила маску турецкого лазутчика?

– Не понимаю, как ты можешь потешаться. – Взгляд ее остановился на надорванном вороте его зеленой сорочки. – Вчера утром ты пожелал ему смерти, а вечером он скоропостижно умер. По счастливому стечению обстоятельств как раз перед нашим великим путешествием. И что я должна думать?

Гедалья решил рассказать ей всю правду, ничего не утаивая. Пользуясь возможностью, следует поведать о ней и вам, дорогие души, – быть может, и среди вас есть такие, кто в чем-нибудь подозревает Гедалью.

Начало и конец всему были положены человеком по имени Бальдасаре Чентопьетре, узкоплечим, похожим на обезьянку человечком в дорогой, но поношенной одежде. Порой он появлялся в лавке Саломоне с бутылкой изысканного вина, а бывало, вползал внутрь совершенно изможденный, когда у него уже дня три и маковой росинки во рту не было. Причиной всех этих взлетов и падений служило его ремесло: он был алхимиком.