Души

С помощью перегонного куба, пригодного и для плавки металлов, под названием alambicco Бальдасаре проводил опыты, используя мышьяк и разного рода соли. Сначала в квартире Саломоне, затем – вследствие жалоб на зловоние – в хранилище закладов при лавке. Поначалу они выгоняли Гедалью, потом же, похоже благодаря его безразличию, попривыкли к присутствию юноши и даже стали поручать ему посторожить снаружи и убедиться в том, что никто ничего не вынюхивает. За несколько дней до смерти ростовщика Бальдасаре торжественно объявил, что преуспел в нахождении формулы превращения серебра в золото. Саломоне собрал всю серебряную утварь, которой располагал, добавив к ней из алчности и все серебряные предметы из хранилища, и вверил их, вместе с унцией золота, в руки проходимца Чентопьетре.

На этот раз алхимик попросил удалиться из лавки и отца, и сына, ибо в процессе будут выделяться яды, которыми они могут отравиться. “Щадить мое расстроенное здоровье нет никакой причины, – сказал он, – вы же, даже если подхватите по моей вине только простуду, я себе этого не прощу”.

Прошел час, и Бальдасаре позвал их внутрь. На полу хранилища высилась серебристая горка какого-то порошка, больше похожего на золу от сгоревших углей, чем на золото. Бальдасаре произнес взволнованный монолог, сопровождавшийся слезами, и обещал стократ возместить Саломоне убытки. Саломоне покопался в порошке, будто надеясь обнаружить серебряные монеты, цепочки, кольца, столовые приборы и подсвечники, которые только что были – и вот их уж нет. Гедалье еще никогда не доводилось видеть такого выражения утраты на его лице. Бальдасаре вдруг обуял приступ ужасного кашля, и он вышел “глотнуть свежего воздуха”, с тем чтобы никогда больше не возвращаться.

Опросите всех, кто когда-либо был ограблен мошенниками, и вы услышите в их голосе ту же нотку смущения и растерянности. Задним умом все кажется ясным как божий день: в тот день на Бальдасаре был длинный плащ, в котором было довольно места для множества глубоких внутренних карманов; выходя, он намеренно оставил внутри свою котомку, чтобы привлечь внимание Саломоне, однако раздутая котомка оказалась набитой старым тряпьем.

Итак, Саломоне Альгранати, безусловно, был убит, однако не собственным сыном, не проходимцем-алхимиком и даже не одним из должников, обнаружившим, что его заклад обратился в труху. Его смерть была делом рук одного-единственного жестокого убийцы – алчности. Сердце его не выдержало денежного убытка.

– Это предельно странная история, – сказала Гейле. – Ты ее уже кому-нибудь рассказывал? А то ведь все подозревают, что это ты…

– Я им ничего не должен.

– Но нужно отыскать этого негодяя… Бальдасаре.

– Уверен, это не настоящее его имя. Он, верно, уже покинул Венецию. И даже если его найдут, он никогда ни в чем не признается.

– У тебя на все есть объяснение, Гедалья, которое никто не может подтвердить, кроме тебя, – сказала Гейле.

– Мне всего-то и нужно, чтобы ты мне верила. Еще когда ты была Гитл, ты сказала мне: “Ты – мой ангел”, помнишь?

Гейле кивнула.

– Но ты не говорила этого, – посуровел Гедалья. – Я это только что придумал. Это было испытание, и ты его не выдержала.

Гейле выдернула кончик косы из-под головного платка и обиженно принялась его жевать.

Рядом раздалась веселая музыка. Парочки прогуливались по причалу, восторгаясь красотой кораблей. Какой-то сорванец забрался на палубу одного из них и посылал оттуда воздушные поцелуи прохожим.

– Я вовсе не хотел тебя обидеть, – смягчился Гедалья. – А лишь напомнить, что нам нельзя подозревать друг друга. Ты вот забыла и притворилась, но ничего же не случилось. Дай нам только добраться до Хорбицы, и ты все вспомнишь.

– Я не забывала.

– Приятно слышать.

– Нет, Гедалья, я не забывала, ибо никогда не помнила ничего из того, о чем ты рассказывал. Я верила тебе, потому что любила тебя. И все еще люблю. Но я не понимаю: девять месяцев ухаживать за мной и так и не попросить моей руки, неужели я настолько безобразна? Тебе тоже мешают мои шрамы?

– Опять ты за свое? – передернуло Гедалью. – Ухаживать за тобой, вот еще! Думаешь, я этим занимался?

– Не поеду я с тобой ни в какую Хорбицу, – заявила она, глаза ее налились слезами. – Потому что, как мне ни жаль, на свете нет никакой Хорбицы.

Так много плоти и так мало веры. Гедалья почти услышал, как скрежетнул, проворачиваясь, механизм их жизни, готовый вот-вот остановиться. Он постарался сказать как можно бесстрастнее:

– С первой же минуты нашей встречи я верил, что мы – избранные души среди избранного народа, но если ты предпочитаешь жить бессмысленно, подобно зверю, – то это лишь твой выбор.

– Не говори со мной так, умоляю тебя.