Души

Это было время, когда он начал мне грубить. Говорил мне: ты мне не мама, ты мерзкая женщина, ты чудовище. Я чудовище? Это почему? Потому что хотела, чтоб он сел на диету, чтоб был здоров? Потому что выкинула ключ от его комнаты, чтобы он там не запирался один? Боялась, что он сделает себе что-нибудь плохое. Один раз вхожу к нему, а он режет себе руку кухонным ножом. Я как закричу: нет, нет! А он мне объясняет: это неглубоко, в медицинских целях, меня, дескать, успокаивает, когда у меня немного идет кровь. Я у него отбираю нож, а он кричит: ты не женщина, а наказание господне, больше не заходи ко мне в комнату, и не говори со мной, и не смей даже смотреть на меня.

И это мой сын Гриша? Да это Григорий Грозный какой-то! Наподобие Ивана, что был царем на Руси.

Когда Грише исполнилось восемнадцать, израильская армия не захотела его, сказали, что он в школу не ходил и вообще у него проблемы с психикой. Я подумала, не страшно, так даже лучше для него, лучше для меня и лучше для обороноспособности Государства Израиль. Он засел дома и принялся читать книги. Сперва нашел несколько книг на улице, потом уж я ему денег стала давать, чтобы покупал в книжном магазине. А он начнет читать, а назавтра уже говорит: я закончил. Закончил, закончил, закончил. Я так и не поняла, врет он или взаправду читает. Теперь-то, когда я посмотрела, как он пишет, я понимаю, что и вправду читал. Сказала ему: коли уж ты такой книгочей, шел бы в университет. Сдай по-быстренькому на аттестат экстерном и иди учиться.

В Израиле в университет поступают поздно, после армии и всех этих треков, и трипов, и не знаю, чего еще. Да и не университет это, а карнавал какой-то, все целыми днями на лужайке торчат да в кафетерии. Убейте меня, если я понимаю, как каждый месяц кто-нибудь получает здесь Нобелевскую премию.

Ясное дело, роман Гриши с университетом закончился очень быстро. Он и записаться-то не успел. В день открытых дверей он пошел туда посмотреть, как проходит семинар по истории. Почему именно история, спрашиваю, зачем изучать то, что было, учись лучше тому, что будет. Но он пошел. Вернулся и говорит – не пойду, мол, ни на какие экзамены экстерном и ни в какой университет; профессор, что перед ними выступал, – сущий имбецил, ни хрена не знает. Ну-ну, только Гриша у нас знает все обо всем. Так и не стал учиться в конце концов. Остался сидеть дома. Курит и кашляет, кашляет и курит. А я, нервы у меня уже слабые. Вместо сына-историка у меня сын-истерик.

Минуточку, простите меня. Не понимаю, сколько времени можно сидеть в ванной?! Грише стоило бы рассказать, как он перевоплотился в карпа. В Москве мы, когда покупали карпов, пускали их в ванну… Нет, минутку, пойду проверю, как там у него дела.

Ну, что вы на это скажете? Я его зову: Гриша! Молчит. Спрашиваю: ты там жив? Говорит мне: нет. Комедиант!

Теперь насчет того, что он написал. Как он утонул в море – так вот, это было не Адриатическое море. Это вообще не было море. Это был трагический курьез, приключившийся, когда я первый год работала смотрительницей в Тель-Авивском музее.

Коллега моя, Надя, которая была смотрительницей в зале миниатюр, показала мне фотографию своей дочери. Дочка эта, как бы сказать, отнюдь не миниатюрная. Надя посетовала на то, что дочка не может найти себе жениха, и сказала, может, я познакомлю ее с моим сыном. В наше время много девчонок не могут найти себе жениха, потому что карьера, и времени нет, и все боятся поговорить с глазу на глаз, а только посылают инфантильные картинки с сердечком, и бокалом вина, и не знаю даже, с чем еще.

И мы условились так: Надя приводит в музей свою дочь, я привожу Гришу, и мы им ничего не говорим. Оставим их прогуливаться по “европейскому искусству XVI–XIX веков”, и что будет, то будет.

Хоть мы с Надей и решили, что ничего им не скажем, дочь ее заявилась разодетая как на свадьбу. Хорошо хоть раввина с собой не притащила, с бокалом, чтобы разбить его. Я подумала, что платье ее – настоящая пародия, но ничего не сказала. Я человек не религиозный, однако что мне терять? Помолилась Богу, чтобы Гриша нашел ее симпатичной и пригласил в музейный кафетерий. К тому же там скидка для работников музея.

Наконец Гриша явился. Небритый, ногти на руках как петушиные когти, в одном ботинке шнурка нет. Как можно умудриться потерять шнурок? Надина дочь, увидев его, не убежала, для меня это был добрый знак. Я наблюдала, как Гриша ходит возле Рембрандта и Дюрера, и почти плакала, потому что увидела, как он рассматривает картины. Ему было интересно. Остановился против картины Мауриция Готтлиба, той, на которой художник трижды изобразил себя в виде и взрослого мужа, и юноши, и мальчика. Картина так его захватила, что, когда Надина дочь подошла, он даже и не взглянул в ее сторону. Потом двинулся дальше, от картины к картине, пока не увидел картину Каналетто – венецианский вид.