Души

Весь мир для Масуди укладывался в меллу, еврейский квартал в Фесе. Наш шаткий домишко стоит на самой границе, отделяющей людской гомон от полной тишины. Из моего окна открывается вид на кладбище, или Пещеру, как оно называется на нашем еврейско-арабском наречии, хотя это никакая не пещера, а просто кусок земли под открытым небом. Округлые, вытянувшиеся вдоль земли надгробия белесо блестят на солнце, как горбы верблюдов, которые остановились на привал в Сахаре, не выказывая ни малейшего намерения двигаться дальше. Пятна тени можно найти под считаными оливами, но не под вздымающимися ввысь пальмами, растущими сбоку от участка с маленькими надгробиями. Могилки детей, грудка этаких Гецев, которым было не суждено повзрослеть. Я знаю, тело – лишь оболочка, но от этого зрелища сердце у меня сжимается. Хотя, когда я только поселилась у Амрама, душа моя ликовала от вида с надгробиями, открывающегося из моего окна: они напоминали мне двор моего детства в Хорбице.

Одна сторона нашей крыши выходит на Пещеру, другая же – на главную улицу меллы, где весь день напролет надрывается целый оркестр нестройных криков. Уличные торговцы: “дешево-дешево-дешево”, дети: “дурак-дурак-дурак”, погонщики ослов: “бала́к-бала́к-бала́к” (“поберегись!”). Как же Масуди различит Гавриэля посреди всего этого, как? Я поклялась себе, что не стану просиживать целые дни в ожидании его прихода, негодяй такой, и́тех ло мжа́ло, да не будет ему счастья.

Масуди. Тетя…

Джимуль. Что, ты его видишь?

Масуди. Нет-нет, я хочу спросить.

Джимуль. А-а…

Масуди. Ты мне уже объясняла, но я забыла. Что такое толмак?

Джимуль. Толмач – это такой человек, который умеет говорить по-нашему, но еще знает язык какой-нибудь другой страны.

Масуди. А откуда он знает еще один язык?

Джимуль. Потому что его научил отец, он тоже был толмач.

Масуди. Значит, когда люди из другой страны говорят по-своему, он все-все понимает? Он, наверное, очень умный?

Джимуль. Иногда он как раз очень глупый. Ты давай смотри, а то мы его еще упустим.

Совершенно не собираюсь перечищать всю медь в доме. Кладу лимон обратно в соломенную корзину и нюхаю пропахшие им пальцы. Одеваюсь. Не ради него. Ради себя. Снимаю пропитавшуюся потом ночную рубашку, обтираю ей свое нагое тело и бросаю в сторону. Отдаюсь дуновению влажного ветерка, обвевающего мои тонкие лодыжки, срам, живот, поднимаю руки, купаюсь в воздухе. Кажется, весь мир внезапно стал белым, белеет небо, белеют солнечные лучи, белеют надгробия. И только у моего тела цвет корицы.

Надеваю чистое платье, лиловое в желтую крапинку. Повязываю на голову цветастый шелковый платок с бахромой. Сжимаю пальцы левой руки и просовываю ее в браслет семс ва-гмар – браслет солнца и луны, окрашенный в золотой и серебряный цвет. На шею вешаю тяжелое монисто, сделанное из медных монет и рудо-желтых деревянных бусин. Красиво расправляю монисто, чтобы оно точно легло меж моих грудей.

Что-то серое мелькает среди надгробий. Вытягиваю вперед шею, чтобы лучше видеть. Мое проклятье в этом воплощении – маленькие глаза, меньше, чем были у Гедальи. И я вечно чувствую себя так, будто подглядываю за миром сквозь узкие щелки. Кладбищенский кот, бесхвостый ветеран кошачьих боев, кладет тяжелую лапу на голубя с подбитым крылом, без всяких шансов ковылявшего у него перед мордой. Иногда я оставляю коту мясные обрезки или яйцо. Он даже арбуз у меня ел. Разве узнаешь, кто в нем обитает? Быть может, Ицикл, мой умерший брат из Хорбицы. Хотя в пору гона этот кот чаще напоминает мне Йехуду Мендеса, моего венецианского приятеля.

кот вдалеке. Мя-я-яу…

Чтобы освежить дыхание с ночи, я жую листья мяты, они холодят мне нёбо. Что это? Когда я успела надеть сережки в форме колечек с подвесками? Нет-нет, ни в коем случае, сережки – это перебор. И вообще это всего лишь игра. Нельзя верить, что он действительно придет, это может разбить мне сердце.

Масуди. Тетя Джимуль!

Джимуль. Ты его заметила?!

Масуди. Нет.

Джимуль. Так чего ты хочешь? Ты из меня всю душу вытянешь!

Масуди. Мне скучно тут одной. Может, поднимешься ко мне?

Джимуль. Сказала же, что я занята! Как тебе не стыдно, так-то ты наблюдаешь? Иди, и пока не высмотришь его, не возвращайся!

В Пещеру входит нищенка в черном. Платье, головной платок, кожа, ногти и зубы – все черное. Согласно традиции зийара – паломничества к могилам праведников, – поклонники просят у мертвых благословения, прощения, защиты и дарования силы. Но посмотреть на нее – никак не скажешь, что ее просьбы были услышаны.

Стук в дверь? Это он? Нет, ворона стучит клювом в мое окно. Я злобно цежу ей сквозь зубы: ба́рра, пошла прочь! Опять сверху доносится голос Масуди: “Ты меня звала?” В ответ я ору: “Я же сказала, чтоб ты не возвращалась, пока его не высмотришь!” Она обижается. Это все из-за него, по его вине у меня кровь кипит, как подлива на сковородке. Все он и это солнце. Чтоб тебя забрал Узраи́н, ангел смерти, и́мши зрер, чтоб ты умер молодым.