Души

И вдруг заплакал. Всамделишными слезами. Стоял перед картиной, и все лицо у него было мокрое. И еще он весь вспотел. Рубашка промокла так, будто он и вправду в воду упал. И тут Надя говорит: “Красивая картина, правда?” Но он не ответил. Физиономия у него всеми цветами переливалась, то пунцовая, то синюшная… “Красивая картина, правда? – повторила Надя, и опять как заведенная: – Правда? Правда? Правда?” И коснулась его плеча. Это была ошибка.

Благодарение Богу, он ей не вмазал, но заорал так, что чуть лампы не полопались. Потом рухнул на пол, точно эпилептик, и там такая лужа была, можно поверить, будто он и взаправду утонул. Не хочу больше говорить об этом. Только лишь вспомню – и мне стразу делается плохо. Я надеюсь, вы вполне поняли, что Гриша не тонул, да и не жил в Венеции, и что ничего из того, что он описывает, на самом деле так не происходило, и вообще в мире нет никаких реинкарнаций, и вы видите, что я хорошая мать, не плохая. Есть дети, у которых и вправду нет мамы. Они несчастны. А Гриша не несчастен, у него есть мама. А что папы у него нет, так пусть спасибо скажет.

Вы уже поняли, что мой сын рассказывает все это, только чтобы привлечь ваше внимание. Но поверьте моему опыту – тем, кто Гришу любит, он гадит на голову.

Вот и все. Теперь я действительно рассказала все. Полегчало вам? Подсмотрели за чужой жизнью? Вы потребители порнографии душ или что? Так хватит, мне уже и самой стыдно, ощущение, будто меня везде трогают, я сама сейчас пойду вымоюсь хорошенько. И не приходите сюда больше. Вы нам не нужны. Тут только мы двое. А больше и не надо.

حياة [73]

Фес,

Марокко

1856 год

Хайа

Марокканская трагедия в тринадцати картинах

Действующие души:

Джимуль Фадида – 29 лет, уроженка Танжера, это я. Кто бы мог поверить, а?

Гавриэль Сиксо – 27 лет, уроженец Гибралтара, толмач, моя душа-близнец.

Султана – его жена, да сотрется самое имя ее.

маленькая Масуди – соседская дочь, чтоб она была здорова.

А также:

женщина в черном,

британский клиент (гостевое появление),

соседи, коробейники,

ишаки, птицы, кот

и другие души.

Место и время действия:

Жилище Джимуль, еврейская мелла[74] в Фесе,

Марокко, 1856 год.

Картина 1

Вставай!

Масуди. Тетя… Открой мне… Те-етя! Ты там?

Джимуль. А-а…

Масуди. Ты что, еще не вставала?

Ни один человек не знает, какой из дней окажется для него последним. Если б я знала – проснулась бы пораньше?

Масуди. Тетя, вставай… Вставай же!

Джимуль. Я встаю, бинти[75], встаю.

Она зовет меня тетей, а я зову ее дочкой. Однако Масуди – дочка соседки. Между нами нет кровного родства.

Далекий муэдзин. Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммад – пророк его…

Неужели уже полдень? Да уж, и вправду пора вставать.

Масуди. Мне тяжело.

Джимуль. Я уже иду. Капара алик[76].

Но тело мое не подчиняется мне. Тело мое на востоке, а душа моя на окраине сна[77]. Я глубоко-глубоко зарылась в фара́ш, перину, что покрывает низенький диван, один из трех, стоящих вдоль стен комнаты. Солнце плещет в окно, словно теплая вода, греет пальцы на ногах, выглядывающие из-под промокшей от пота длинной ночной рубашки. Пятнышко слюны на перине возле моего рта. Висящий на стене медный поднос сверкает, отражая свет, солнечные зайчики запутались в узорах ковров.

Масуди. Дядя Амрам, ты там?

И дядя Амрам отнюдь не дядя Масуди, точно так же, как узы брака не связывают сего достойного мужа со мной. Амрам Хаддад – человек, которому я прислуживаю в обмен на скромное жилье, кузнец, ведущий тайную жизнь.

Масуди. Дядя Амрам!

Джимуль. Ты так дверь вышибешь, махбу́ла[78], подожди, я сейчас открою.

Амрам уехал в Рабат, черт его знает, когда вернется. Когда он здесь, у меня меньше времени на то, чтобы спать и видеть сны. Я стряпаю, прибираюсь, стираю. Я люблю стирать. Поднимаюсь на крышу, встаю на колени и тру изо всех сил, вверх-вниз по доске, полощу, выжимаю и вешаю. Ах, выстиранное белье в руках – олицетворение искупления грехов, доступное каждой женщине. Незримый ангел взнуздывает тебя, привязывает постромки к твоим запястьям и повелевает – до последнего пятнышка!

Все мое тело заходится от боли. Затылок, предплечья, спина вдоль хребта – в огне. Ногти размягчаются, отколупываются. Но я не прекращаю. Даже когда я была Гедальей, у меня не было таких мышц на руках. Пот стекает по лбу в глаза, как потоки дождя. Ах, если бы я только могла отстирать так свою душу, выполоскать, выжать и повесить ее, обнаженную и выбеленную, на просушку под палящим солнцем! Наконец я встаю, чтоб открыть девчушке, стоящей за дверью.

Джимуль. Заходи, бинти, что это у тебя? Что ты принесла?

Масуди. Ханбиль[79], который мама отыскала у нас. Он старый, но вполне приличный. Пусть пойдет тебе в приданое.