Души

Джимуль. Я стану разговаривать с нашим ребенком, как со взрослым, потому что знаю: он все поймет. И если с ним случится припадок, или он станет задыхаться, когда никто его не душит, или тонуть без воды, или кровь потечет из его рук, хотя раны нет, я успокою его. Это всего лишь напоминание о дне смерти, скажу я ему, о дне смерти, возвращающемся к тебе, как сувенир, привезенный из странствий по дальним весям. Смешно, я сама трижды пребывала в утробе матери, а теперь младенец лежит во мне. Мальчик или девочка. Мне кажется, мои груди уже потяжелели. Хочешь пощупать?

Его руки застыли на сжатых коленях. Я трусь грудью о его затылок, об ухо.

Джимуль. Если будет мальчик, назову его Гец, а если девочка – Гитл.

Гавриэль. Джимуль, здесь нет таких имен.

Джимуль. Ты прав, я назову его Павел. Это исправление. В Венеции я верила, что мы должны заплатить своей жизнью за смерть человека, которого мы убили. Теперь же я понимаю: “заплатить жизнью” значит принести жизнь. Это и есть плата. Душа Павла уже двести лет ожидает, что заново родится от меня. Может быть, теперь, когда ребенок уже зачат, твоя Султана изменит свое мнение. Быть может, она останется и станет мне помогать, пока ты будешь в Британии. Будем вместе растить детей. Я могу вам вести счета. Все-таки, будучи Гедальей, я был довольно сведущ в этом.

Его пятки приподнимаются с земли, дабы не наступать на обрезанные волосы. Кажется, они вызывают у него отвращение, как если бы он коснулся отрезанной части собственного тела. Лицо его бледнеет. Не собирается ли он хлопнуться в обморок? Пусть хлопнется. Пусть его вырвет. Пусть завопит. Заплачет. Пусть делает все что его душе угодно, пока он остается в моем доме.

Гавриэль. Я попрошу в консульстве, чтобы к тебе послали врача. У них есть прекрасный женский врач. Как же его зовут? Черт, вылетело из головы…

Он встает так, словно его членами управляет посторонняя сила. Надевает тсамир, свою линялую сорочку, берет зоху, сюртук. Жарко, жарко, жарко. Он потеет. Я тоже потею.

Джимуль. Не уходи.

Гавриэль. Я должен… Мне нужно…

Джимуль. Ты так смешно выглядишь.

Гавриэль. Что под шапкой, того не видно.

Джимуль. А когда ты дома снимешь шапку, что скажет твоя жена?

Гавриэль. Повешу всех собак на цирюльника из консульства.

Джимуль. Если она в это поверит, то и поделом ей. Кстати, я видела ее позавчера с крыши, когда стирала. Она отрастила себе роскошную трму.

Трма, переводя попросту, означает “задница”.

Джимуль. Это по твоему спецзаказу? Верно, удобно класть на нее голову, а?

Секундная стрелка в голове Гавриэля отсчитывает мгновения, остававшиеся до его ухода. Темные его глаза выражают то, что губы не осмеливаются произнести: ты справишься, как справлялась, прежде чем познакомилась со мной, и даже еще лучше, потому что у тебя будет ребенок, а я буду с женой и детьми в Британии. Я не повинен в грехе, совершенном тобой двести лет назад. Не мой камень поразил гоя Павла. Не я убил. Я лишь ангел-хранитель грешницы.

В этом он прав. Я сама поведала ему правду, какой та явилась мне в наваждении, в возрасте девяти лет. То, что мне виделось в Венеции, было искажением, созданным разумом юноши, который желал видеть в себе чистую душу, но то была я, точнее, то был Гец, кто бросил камень, унесший жизнь невинного человека.

Быть может, вы скажете, души, что как раз в Марокко память подвела женщину, пожелавшую взять вину на себя, так чтобы ее душа-близнец очистилась. Да, и это верно. Став женщиной, я смирилась с тем, что все – грешники.

Гавриэль. Ближе к субботе я принесу тебе свежих яиц. Может, от моего Овадии у нас остались вещи, которые подойдут для младенца, если будет мальчик. Ладно, время еще есть. Секундочку, где мои очки?

Он возвращается внутрь и слепо шарит в поисках очков в черной оправе. Я вижу их издалека, но не помогаю ему. Наконец он находит.

Гавриэль. До свиданья. Ты не хочешь попрощаться со мной?

Джимуль. …

Гавриэль. Прошу тебя, будь благоразумна. Не навреди ребенку. Когда он родится, ты станешь видеть все в другом свете. Говорю тебе это как отец. Ты перестанешь занимать себя тем, что было и чего не было, весь день будешь занята кормлением, постирушками, болью в животике, соплями и всякого рода консультациями с соседками. Первый смех, первое слово. А когда они растут – черти! Обо мне ты и вовсе позабудешь, я перестану тебя интересовать.

Джимуль. Смешно, правда? В Венеции это ты хотел, то есть Гейле хотела, чтобы мы поженились, мечтала тайком, как мы создаем семью, и вот это происходит. Но кто мог подумать, что это я буду той женщиной, которая станет вынашивать нашего ребенка в своей утробе, а ты покинешь меня?

Гавриэль. …

Джимуль. Хорошо, иди, иди уже. С этими своими печальными верблюжьими глазами. Я обещаю больше не вешаться. И не тонуть в море. В Фесе нет моря.

Картина 6

Мужчина в дверях

Джимуль. Ответь мне только на последний вопрос, с твоего позволения. Странно, что я никогда тебя об этом не спрашивала. Что ты почувствовал тогда в Венеции, услышав, что я утонула? Изумился? Тебе стало легче?