Души

Гавриэль. Стоит мне вспомнить, что ты о нем рассказывала, меня в жар бросает. Подонок, забрать девятилетнюю крошку из отчего дома, из родного города. По сей день не понимаю, отчего тебе не приискали жениха в вашем городе.

Джимуль. Что тут понимать, приехал и забрал меня.

Гавриэль. Да перевоплотится он в червя, амен.

Джимуль. Амен.

Гавриэль. Лехаим!

Джимуль. Лехаим, душа моя!

Да, души дорогие, в этом воплощении меня отдали замуж в девять лет, за моего дядю, тридцатилетнего торговца кожами. Когда он меня гладил, мне казалось, что он прикидывает стоимость моей кожи. Сассон был мерзавцем. Это правда. В брачную ночь он снял с меня кашуа-ль-кбире, мне уже исполнилось девять лет, и на сей раз это было роскошное платье из зеленого бархата. Сассон укусил меня за руку, чтобы ощутить вкус хны.

Говорят, танец жениха с невестой в силах погасить один уголек в преисподней, но в ту ночь угольком была моя душа, едва не угасшая. Я молилась, думая, что не доживу до утра. С первым лучом солнца у меня случился приступ. Незримая веревка затянулась у меня на шее и стала душить. Это было примерно за неделю до Пурима. Быть может, телесный шок от разрыва девственной плевы предвосхитил озарение воспоминания. Пока приступ длился, я обнаружила, кто я, и узнала о Геце. Само собой разумеется, я не стала делиться с мужем этим знанием.

Вместе со мной Сассон перемещался из одного прибрежного города в другой. Он любил море, восходы, закаты, линию горизонта, марокканских пиратов, продававших ему награбленное за полцены и за двойную цену покупавших у него крашенные в Фесе кожи. Из Танжера он поехал со мной в Сале́, а оттуда в Могадор. Однако в августе 1844 года французская эскадра осадила побережье. Все полагали, что это было сделано в целях запугивания, но я помнила такие корабли по Венеции, там были фрегаты и линейные корабли. Бомбардировка Могадора продолжалась двадцать шесть часов. Зачем обстреливали – какая разница? Всегда кто-то обстреливает, а кто-то попадает под обстрел.

Гавриэль. Благословенная бомбардировка. Я знаю, там погибли невинные люди, но без нее ты так бы и не смогла от него освободиться. Ржа́ла марбо́на, бедная ты моя лань. Сколько же тебе было лет во время бомбардировки?

Джимуль. Семнадцать.

Гавриэль. Жаль, что ты не вонзила Сассону нож в сердце во всей этой заварухе. Никто бы не узнал.

Джимуль. Я вонзила.

Гавриэль. …

Джимуль. Что глаза вытаращил, думал, ты все обо мне знаешь? Да я целую жизнь прожила, прежде чем встретить тебя. Я воспользовалась грохотом, паническим бегством, в которое все ударились, и темнотой и всадила в него нож. Прямо в сердце. Вот сюда.

Я вонзаю ноготь в грудь Гавриэля. Его опьяневшее тело не позволяет ему отпрянуть и стряхнуть мою руку, он лишь напрягается, чуть отклонившись назад. Неужели он забыл, что собирался уходить? До чего же слабо тело, полученное им в этом воплощении, и как слаба его душонка. Я успокаиваю его.

Джимуль. Я шучу.

Гавриэль. Маджну́на…[93] Ты самая ужасная лгунья из всех, что я встречал.

Джимуль. Лучшая из всех.

Гавриэль. Да уж. А потому – самая ужасная. Ты мне рассказывала, что Сассон погиб при обстреле, не так ли?

Джимуль. Погиб, так.

Это ложь. Сассон был среди тех, кто бежал без оглядки, пока раненые вокруг взывали о помощи, и я бежала ничуть не медленнее его. Мы вместе запрыгнули в пустую телегу с запряженным в нее мулом. Сассон безжалостно хлестал его. Мы бежали в черноту ночи, подальше от горевшего города.

Я искала над собой луну, светившую над Гецом и Гитл той ночью, когда они ехали в телеге по лесу, ту луну, под которой Гедалья и Гейле стояли на мосту в тревожном безмолвии. Но луна скрылась за облаками, будто отказываясь стать свидетелем того, что должно было произойти.

Мой муж предостерег меня, сказав, чтобы я прекратила кашлять, сплевывать и закатывать глаза, а иначе он вышвырнет меня из телеги. Напомнил мне, что ожидает одинокую женщину. Похоже, все самые ужасные варианты развития событий, от которых он меня предостерегал, были лишь порождением всевозможных его извращенных желаний, которые он надеялся воплотить в жизнь.

Гавриэль. Налей-ка мне еще чуток… Его счастье, что он умер, грязный пес, иначе бы я его убил.

Я пыталась объяснить Сассону, что что-то застряло у меня в горле, но не могла и слова вымолвить. Меня стал охватывать холод, поднимаясь от ступней, вдоль хребта, до самых глаз.