Двадцать лет до рассвета (СИ)

Вайдвен вдыхает северный ветер — и забывает выдохнуть. На одно безумно долгое мучительное мгновение он забывает и про цитадель Халгот, и про армию герцога Эвара, и про собственный священный поход. У ветра запах ворласа, невозможно яркий после недавно прошедшей жатвы, и если закрыть глаза, если не касаться пальцами высоких дирвудских трав, можно почти поверить, что…

Никому не под силу удержать ветер. Чарующее забвение ускользает раньше, чем Вайдвен успевает запомнить его как следует.

Перед ним все так же высится цитадель Халгот, над ней уже тает сияющий рассвет, и на мосту, ведущем в крепость, его ждет дюжина людей, осмелившихся бросить вызов богу. Мост называется Эвон Девр. Вайдвен не в силах понять необходимости давать названия мостам внутри крепостей, но дирвудцы ужасно любят давать странные имена всему, что видят вокруг. Эвон Девр — едва различимая точка далеко впереди, но совсем скоро Вайдвену придется ступить на его каменный хребет и обратить в пепел всех, кто преградит ему дорогу.

Нет, это не может быть так легко. Защитники Халгота — не слепые безумцы, они знают, на что способен редсерасский святой, несущий в себе бога. Он сжигал людей сотнями в одно мгновение. У дюжины защитников Халгота должна быть крайне весомая причина идти на смерть — или надеяться на победу.

У «тринадцатого» должна была быть крайне весомая причина идти на смерть… или надеяться на победу.

Это вполне вероятно. У наших противников нет недостатка в причинах.

Вайдвен вздрагивает от неожиданности, услышав знакомый голос. Эотас не заговаривал с ним после Новой Ярмы, но Вайдвен несомненно рад услышать его снова — что бы ни было поводом для его молчания.

— Что думаешь, старина? Может ли наш поход в самом деле окончиться здесь?

Произнести это вслух оказывается легче, чем казалось. Эотас вновь молчит непривычно долго, прежде чем ответить.

Даже если падем мы, наше наследие сохранится — если не на этом рубеже, то на другом.

Отчего-то Вайдвену казалось, что услышать о смерти будет куда страшней. И больнее. Но в голосе Эотаса — спокойствие и уверенность, и Вайдвен не чувствует в себе страха. Нет, не так. Ему страшно. Даже если сейчас он едва чувствует это, ему будет страшно, когда он сделает первый шаг на Эвон Девр, и каждый следующий шаг будет преумножать его страх; каждый шаг его безнадежно человеческая душа будет пытаться избежать неизбежного, будет уговаривать его отступить, увильнуть, вымолить себе еще хоть мгновение Здесь. Как тогда, в пылающей роще.

Но с тех пор Вайдвен кое-чему научился. Ему больше не нужен Эотас, чтобы отважиться взглянуть в глаза собственной тени — смертной тени, черной, как мертвое нутро Хель.

Вайдвен чувствует страх, но знает, что должен быть сильнее страха. И решает, что сегодня этого будет достаточно.

— Но зачем пытаться остановить нас? Почему они не желают хотя бы увидеть свет так, как мы? — он пытается понять изо всех сил, но что-то важное, что-то очень важное ускользает от него. Всегда ускользало. Сейчас это просто стало слишком очевидным, чтобы не обращать на это внимания.

Перемены мучительны. Голос солнца отзывается гулкой рокочущей дрожью у Вайдвена под ребрами. Смертные готовы сражаться, чтобы их избежать, но, рано или поздно, эта битва всегда оканчивается поражением.

Двенадцать… нет, тринадцать человек сегодня пройдут насквозь раскаленное горнило рассвета и встретятся с тьмой за его пределами. Вайдвен отстраненно раздумывает, хватит ли у него света, чтобы пройти свой путь по тьме до конца. Не эотасова — его собственного.

Ему кажется отчего-то до боли грустным и одновременно забавным то, что в людях, для которых Эотас стал воплощением самого страшного из зол по эту сторону Границы, света куда больше, чем в солнечном святом. И Вайдвен вдруг понимает, почему. И эти дурацкие эотасианские молитвы, кажется, наконец понимает. И почему Эотас смеялся, когда Вайдвен спрашивал его об этом, недоумевая о таких простых вещах.

«Лишь там, где царит тьма, могущество света возрастает стократно».

— Эти люди преступили собственную веру, чтобы восстать против бога. Они остались здесь, чтобы сражаться за то, что построили и вырастили вместе.

Эотас не отвечает ему, но Вайдвен знает, что в этот раз он прав. Чувствует — как живые безошибочно чувствуют свет, отличая его от тьмы.

— Смертные должны вместе встречать зарю, а не зависеть от нее. Первый наш долг — друг перед другом.

Это всегда было так просто.

Эотас никогда не пытался учить его чему-то — ни его, ни других людей. Он лишь указывал, куда смотреть. И Вайдвен смотрел — и не видел, как и сотни, тысячи прочих смертных. Всё самое важное пряталось за устрашающими сверкающими миражами, за пеплом, осыпавшимся на сожженные поля, за дымом, устлавшим города и деревни. Пряталось — но оставалось настоящим.

И когда миражи исчезнут, а дым расступится, они наконец поймут.