Двадцать лет до рассвета (СИ)

Вайдвен улыбается рассвету, уже тающему в крепнущем сиянии нового дня. Он знает, почему эотасова тоска красит небо алым в это утро, ведь ему самому невыразимо больно от того, что этот рассвет — последний для них, для тринадцати смертных людей и одного бога. Но такую боль не исцелить ничем, и всё, что он может сделать — это быть сильнее неё.

— Это очень красивый рассвет, дружище. Постараемся, чтобы его запомнили надолго.

Да, говорит Эотас, и солнечные лучи горячеют от его незримой улыбки, мы постараемся.

— Мы готовы выступить, — говорит Кэтис, и Вайдвен кивает, оглядывая людей — сорок лучников, сто десять пикинеров вперемешку с мечниками. Не велика ли честь для одной крепости — стать могилой для полутора сотен людей?.. Вайдвен хочет позвать добровольцев, тех, кто согласен идти за ним даже на смерть, но не может произнести ни слова.

Потому что в его людях пылает тот же свет, которым переполнена цитадель Халгот и небо над ними. Потому что Вайдвен не посмеет оскорбить их недоверием на последнем рассвете. И не посмеет увести их за собой на верную смерть.

— Со мной пойдут пять десятков, — говорит Вайдвен, — больше не понадобится.

Пока над строем замирает ошеломленная тишина, он добавляет:

— Командование над остающимися переходит к Кэтис.

Вайдвен встречает ее изумленный, недоверчивый взгляд ослепительным светом зари. Я знаю, безмолвно говорит он. Кто-то должен это сделать. Не бойся за меня.

Он улыбается, когда понимает ее так и не прозвучавший вслух вопрос; улыбается, не в силах удержать в себе свет. И отвечает на него последней искренней истиной света: потому что всё кончится хорошо.

Под знаменами Редсераса никто не смеет ослушаться приказа; ослушаться слова Божественного Короля кажется немыслимым. Кэтис не отвечает ему, лишь задерживает взгляд на долю мгновения, а затем — поворачивается к строю, выкрикивает команды десятникам. Вайдвен не смотрит, как десятники отбирают солдат — лучших из полутора сотен — отворачивается, глядит снова на небо. Все-таки осенние облака быстро затягивают лазурную глубину, а если не смотреть на них, то и не подумаешь, что солнца не видно — их солнце, солнце смертных, больше не на небесах. Звезда человечества медленно разгорается внутри — от тусклого сияния домашней свечи до военного костра, и еще ярче, и еще больше, до тех пор, пока лучи не начинают сочиться даже сквозь кожу, преодолев пределы своего сосуда. Внутри Вайдвена в ослепительную точку готовой вспыхнуть зари сжат весь свет, оставшийся у бога света. Все души, перемолотые в чистую энергию на жерновах Гхауна. Все жертвы, принесенные во имя одного этого дня.

Сегодня над Халготом взойдет самый яркий рассвет за последние два тысячелетия. Вайдвен прислушивается к солнечным лучам, осторожно начинающим вплетаться в узор его смертной души — в этот раз свет проникает так глубоко, что Вайдвен перестает ощущать его как нечто чуждое. Эотас хочет сделать их единым целым, понимает он. Золотые нити сшивают их сущности наживую, сплавляют воедино где-то в глубине под слоями самосознания. Что бы ни было уготовано для каждого из них защитниками из бесстрашной дюжины, они разделят всё поровну.

Боги не умеют умирать. Излучение звезды поет на интервалах спектра, которые Вайдвен раньше не мог различить; складывается в осознанную мысль, в голос старого друга, который — вдруг кажется ему — почему-то звучит так похоже на его собственный.

Тебе придется научить меня.

***

Ворота цитадели Халгот открываются перед ним. Вайдвен даже не замечает, как повинуется его воле божественная сила, сметая со своего пути примитивные человечьи преграды и ловушки, сжигая в воздухе стрелы, отводя в сторону пули, превращая смертоносные заклинания в безобидные вспышки. Вайдвен идет вперед, к мосту Эвон Девр.

И никак не может заставить себя перестать улыбаться.

Потому что всё, что он недосказал на рассвете, приходит к нему сейчас, с опозданием в целую войну или два тысячелетия; и он наконец понимает, почему Эотаса никогда не тревожил исход войны. Вайдвену хочется рассмеяться во весь голос — что бы ни случилось здесь, в цитадели Халгот, они уже победили. С погрешностью в плюс-минус двадцать лет, но они победили.

Им просто нужно умереть.

— Ты смертен, Вайдвен, — говорит первый из Дюжины. Вайдвен едва может разобрать зачарования, покрывающие его броню и оружие: щит и меч, сверкающий так, словно его тоже выковали из упавшей звезды. — Как и твой бог.

Семь мужчин, пять женщин. Вайдвен слепнет от сияния их душ; он может разглядеть отчетливо всю Дюжину, потому что огонь, пылающий в их сердцах, пробивается сквозь древние камни Халгота, промерзшие на горном ветру — но сегодня добела раскаленные изнутри. Вайдвен только не может толком различить отдельных людей. Все двенадцать огней сливаются воедино. Дюжина — сверкающий клинок, выкованный из земного пламени и человечьих душ.

Вайдвен медленно тянется лучами к воину перед ним и обращает его в пепел, его зачарованную броню и его благословленное Магран оружие. Боль, которой отвечают ему магические ловушки, вся до конца тает в бездонном зареве рассвета.