Две маски

— Не знаю, что было между ними сказано, передавала она мнѣ,- только разъ вечеромъ, когда Маргарита Павловна вернулась отъ васъ, — это было дня черезъ четыре послѣ того, какъ вы заболѣли, и она почти цѣлый день, die gute, gute Frau von Ossovitski, сидѣла у васъ, — Скобельцынъ und nu war er glücklich wie ein Taübchen, какъ голубокъ счастливый, — сталъ просить у нея руки Fraülein Миррочки. "Маргаретъ Пауловна очень перепугалъ себя", но Мирра объявила, что и она этого желаетъ, и проситъ только, чтобъ онѣ сейчасъ же, сейчасъ собрались въ Москву, и чтобы тамъ была свадьба, и до поста, настаивали они оба со Скобельцынымъ… Маргаритѣ Павловнѣ очень этого не хотѣлось, очень не хотѣлось особенно оставить своего Vetterchen, sein Mitia (то-есть меня, своего "Митю"), положеніе котораго внушало ей въ то время самыя серьезныя опасенія. Но Мирра завѣрила ее, что опасаться нечего и что вы будете здоровы, и Frau von Ossovitski ей повѣрила, "потому Fraülein Миррочка всегда напередъ можетъ угадайть", — говорила Röschen какъ о чемъ-то совершенно простомъ и естественномъ, — и согласилась. И онѣ очень скоро, и съ женихомъ, отправились въ Москву, а меня оставили ходить за вами, пока доктора не скажутъ, что вы внѣ опасности и я вамъ больше не нужна… И, вотъ я за вами ходила, какъ умѣла, можете den Herrn Doktor спросить, и вы, слава Богу, совсѣмъ, совсѣмъ выздоравливаете, и я — Röechen при этомъ скорчила препротивную заискивающую рожу, — я теперь очень бы желала скорѣе ѣхать въ Москву, потому безъ меня Frau von Ossovitski навѣрно забудетъ, что въ приданомъ Fraülein Миррочки цѣлая дюжина сорочекъ еще не помѣчена ея вензелемъ…

Я тутъ же отпустилъ ее, далъ денегъ, велѣлъ благодарить кузину, и она, тоже счастливая "wie ein Täubchen", отправилась немедля восвояси.

Я широко вздохнулъ съ ея отъѣздомъ. Непріятное впечатлѣніе, которое присутствіе ея у моей постели произвело на меня въ первую минуту воскресавшаго сознанія, переходило въ этомъ фазисѣ моего выздоровленія въ чувство близкое къ отвращенію. То, что она разсказывала, раздражало меня, какъ что-то назойливое, томительное и вмѣстѣ съ тѣмъ какъ бы совсѣмъ чуждое, далекое, до чего уже мнѣ не было никакого дѣла. Странная перемѣна совершалась со мною: новая приливавшая въ организмъ мой волна жизни какъ бы несла съ собой отрѣшеніе отъ всѣхъ узъ, заботъ и связей прошлаго. Прежнее, недавнее, то, что еще три недѣли назадъ такъ всецѣло наполняло, волновало и терзало мою душу, было словно все забыто въ страданіяхъ и бреду моей болѣзни. Съ тѣхъ поръ словно прошли года, и все это представлялось мнѣ чѣмъ-то въ родѣ когда-то читанной, но на половину уже истертой надписи… А то, что еще хранилось въ моей памяти, эта блѣднолицая, непонятная, фантастическая Мирра, представлялось мнѣ чѣмъ-то жуткимъ, мрачнымъ, чуть не страшнымъ, — именно страшнымъ, на чемъ менѣе всего хотѣлось мнѣ останавливать, удерживать мысль…

   — Я ищу свободы и покоя,
   Я бъ хотѣлъ забыться и заснуть…

   Но не тѣмъ холоднымъ сномъ могилы,
   Я бъ желалъ навѣки такъ заснуть, —
   Чтобъ въ груди дрожали жизни силы, и пр.

повторялъ я себѣ въ то время, помню, съ какимъ-то запоемъ эти стихи Лермонтова въ тѣ рѣдкія минуты, когда полковые товарищи, усердно, слишкомъ усердно выражавшіе своими посѣщеніями участіе свое во мнѣ, оставляли меня одного…

— Vous faites peau neuve, mon cher, comme les coleoptères [3]! смѣялся остроумнѣйшій изъ нихъ, ротмистръ Булдаковъ, подмѣтивъ во мнѣ такую "перемѣну декораціи". — Ты изъ субъективнаго россійскаго эскадроннаго командира въ объективнаго нѣмецкаго мотылька обращаешься, и изъ кавалергадской конюшни летишь прямо in's Blau, въ самую глубь лазури!…

Онъ былъ правъ въ томъ смыслѣ, по крайней мѣрѣ, что конюшня, фронтъ и все мое недавнее кавалергардское честолюбіе начинали мнѣ тогда представляться чѣмъ-то не менѣе противнымъ, чѣмъ сама Röschen и К°.

Тотъ же Булдаковъ въ одно прекрасное утро объявилъ мнѣ, что Гордонъ вернулся изъ отпуска и, узнавъ, что я боленъ, просилъ узнать: можетъ-ли онъ посѣтить меня?

— Гордонъ? сказалось у меня внутренно при звукѣ этого имени:- кто опять то!…

Булдаковъ, не дождавшись отъ меня съ перваго раза отвѣта, повторилъ о своемъ порученіи.

— Кто же ему мѣшаетъ? сказалъ я.

— Это уже ваше дѣло разбирать! засмѣялся онъ. — Пробѣгала между вами кошка, или нѣтъ, и какого она цвѣта, я не знаю, а только онъ хотѣлъ знать предварительно: будетъ-ли тебѣ пріятно его посѣщеніе?

— Никакой кошки между нами я не знаю, отвѣчалъ я, невольно морщась, — и пусть онъ приходитъ, когда ему вздумается!…

Онъ пришелъ на другой же день. Онъ казался такъ же худъ и блѣденъ, какъ и я самъ, и слѣды страданія явно читались на его впаломъ и пожелтѣвшемъ лицѣ.

— Какъ она насъ обоихъ!… какъ бы не смѣлъ договорить я себѣ.

— Ты также… боленъ былъ? промолвилъ я съ нѣкоторымъ усиліемъ.