Две маски

Я вскинулся на нее опущеннымъ до этой минуты взглядомъ… На ея лицѣ, въ туманныхъ глазахъ, въ этой снова бродившей по блѣднымъ устамъ ея улыбкѣ я прочелъ теперь явственно упрекъ, исполненный такой тоски, горечи и презрѣнія во мнѣ, что меня ожгло будто горячимъ желѣзомъ. "Ты погубилъ мое счастіе изъ личнаго, жалкаго разсчета!" говорилъ мнѣ теперь весь этотъ стройный, печальный и безпощадный обливъ…

Я хотѣлъ что-то сказать, объяснить… Но Мирра уже вышла изъ комнаты.

Я кинулся вонъ какъ безумный. Пробѣжавъ мимо храпѣвшаго въ сѣняхъ слуги, забывъ тамъ шинель и калоши, я откинулъ болтъ входной двери и очутился на улицѣ.

Тамъ выла злая январская вьюга. Крупныя мерзлыя хлопья били меня по лицу, попадали за воротникъ, лѣзли подъ обшлага моего тонкаго сюртука. Я бѣжалъ домой, погружая въ навалившія груды снѣга, мои лакированные сапоги съ какимъ-то наслажденіемъ. Въ этомъ пронзающемъ ощущеніи холода и влаги я искалъ отвлеченія отъ того чего-то невыразимо мучительнаго, что будто пудовикомъ гнело мою голову и сверлило какъ буравъ сквозь черепъ въ мозгу…

"Да, веселись теперь, будь доволенъ, проносилось у меня тамъ, — жалкій, презрѣнный себялюбецъ! Твоя совѣсть чиста, ты не выдалъ, ты передалъ. Нелѣпыя угрозы обезумѣвшей женщины ты нашелъ выгоднымъ для себя принять за нѣчто дѣйствительно осуществимое и грозное и обратить себя въ орудіе… Противъ кого? Въ чье орудіе? Ты преклонялся предъ тѣмъ характеромъ, а въ этой нѣжной молодой жизни не подозрѣвалъ ни устойчивости, ни глубины… Ты могъ, ты долженъ былъ оградить, спасти эту молодую, дорогую для тебя жизнь; но изо всѣхъ предстоявшихъ тебѣ путей ты избралъ тотъ, въ концѣ котораго, вмѣсто одной, являются три жертвы… Предъ тобой впереди горѣли какія-то надежды… Вотъ онѣ, надежды твои: ненависть ея и презрѣніе!…"

Я насилу дотащился до своей квартиры. Ознобъ пронималъ меня всего насквозь. Словно клещи какого-то исполинскаго рака сжимали и рѣзали мнѣ голову. Огонь вынесенной мнѣ навстрѣчу старымъ моимъ Назарычемъ свѣчи ударилъ мнѣ въ глаза будто двумя острыми какъ шило и нестерпимо палившими лучами… Я вскрикнулъ отъ боли и покатился навзничь безъ чувствъ…

VI

Очнулся я недѣли черезъ три; оказалось, что я въ ту ночь страшнѣйшимъ образомъ распростудился, и сдѣлалось со мною то, что тогда называли бѣлою горячкой, а теперь чуть-ли не брюшнымъ тифомъ зовутъ, и что я даже одно время былъ очень опасенъ…

Очнулся я, и первое, помню, что сознательно представилось моему зрѣнію, была какая-то женская фигура, сидѣвшая на стулѣ у ногъ моей постели и которую слабо освѣщалъ свѣтъ чего-то, свѣчи или лампы, стоящаго за мною. Помню, что фигура эта мнѣ что-то или кого-то напомнила, и что ощущеніе этого темнаго вспоминанія было непріятное, потому что я закрылъ глаза и не хотѣлъ уже открывать ихъ, пока и на самомъ дѣлѣ не уснулъ крѣпкимъ, какъ узналъ я впослѣдствіи, спасительнымъ сномъ.

Уже нѣсколько времени спустя, когда я вступилъ въ періодъ настоящаго выздоровленія, я узналъ эту женщину.

Это была Röschen, Нѣмка Маргариты Павловны, которую добрая кузина оставила ходить за мною, по случаю отъѣзда своего въ Москву.

Еще позднѣе, Röschen рѣшилась сообщить мнѣ, какъ "плакалъ бѣдный Маргаретъ Пауловна", оставляя меня, и для чего она уѣхала въ Москву.

Уѣхала она потому, что Мирра выходила замужъ — за Свобельцына!…

Она сама этого захотѣла, сама предложила это Скобельцнну, предполагала Нѣмка, — потому что самъ онъ никогда бы не рѣшился, "er hätte sich niemals entschieden!…"