Две повести о войне

И вдруг справа по траншее, с той стороны, где до этого непрерывно строчил пулемет, послышались громкие крики. Маша поспешно сошла с ветки-подставки и, повернувшись, увидела, как по направлению к ней бежит молоденький солдат с каской набекрень, что-то истерично громко крича. За ним гнался фельдфебель, изрыгающий проклятия. Вот он схватил рядового за шиворот и стал трясти его, приговаривая: «Назад!» Только это слово поняла Маша. Остальное она не разобрала. А фельдфебель кричал: «Назад к пулемету, трус! Назад, маменькин сынок! Я тебе сейчас выбью зубы, и они целые-невредимые выйдут через твою жопу!» Постигла Маша и часть того, что, плача, вскрикивал солдат, почти мальчишка: «Я не могу! Я не хочу так убивать!» Другие его слова она не познала. А молоденький рядовой сквозь слезы вопил: «Я сойду с ума! Простите, господин фельдфебель! Но я не могу стрелять по таким мишеням! Я не хочу убивать беззащитных людей!»

В это время появился офицер. Он положил руку на плечо фельдфебеля и что-то властно приказал ему. Что именно, Маша не уяснила. А сказал командир взвода следующее: «Курт, оставьте его. Это его первый бой. С новобранцами такое случается. И ваши методы здесь не помогут. Оставьте его и сами идите к пулемету. Он успокоится, а потом привыкнет убивать», – повернулся и ушел. Удалился и фельдфебель, оставив плачущего солдата одного. А тот, опустившись на колени, прижавшись плечом к стенке траншеи, продолжал плакать навзрыд. Пораженная новым зрелищем, Маша, сама в слезах от увиденного поверх бруствера, непроизвольно шагнула к немцу, сняла с него каску и погладила по волосам. Солдат инстинктивно ткнулся лицом в женский подол, так похожий на материнский подол его детства, и, захлебываясь слезами, закричал: «Мама! Я не могу убивать! Я не хочу убивать! Спаси меня, мама! Я не хочу войны!» Из этих слов Маша поняла только одно – «мама». Поняла и, вспомнив, как только что это же слово кричали такие же мальчишки – русские солдатики, бегущие на смерть под пули пулеметчика, не желавшего убивать их и теперь тоже зовущего свою мать, представила все это и заплакала с новой силой. Так они и стояли, он на коленях, прижавшись к ее бедрам, а она, поглаживая его по голове, и оба плакали. Заслышав поблизости голоса, она оставила плачущего немца, юркнула в ход сообщения и оттуда в свой блиндаж. Упав на нары, горько заплакала. Потом долго лежала, неподвижно уставившись в потолок, пока вошедший фельдфебель, не тот, другой, не дал понять, что ей следует идти за ним.

Ее снова привели на ту же кухню. Как и в прошлый раз, встретили вежливыми улыбками. Опять сытно накормили. Как и утром, сюда то и дело заглядывали солдаты, улыбаясь, неприкрыто рассматривали ее и восвояси удалялись, прогоняемые поварами и их помощниками. Личный состав роты, осведомленный о появлении у них молодой матери с ребенком, снабженной сногсшибательным смешным письмом, норовил взглянуть на это чудо. После обеда Маше дали полбуханки хлеба, две банки мясных консервов, пачку галет и пачку мармелада. Тот же фельдфебель проводил ее до блиндажа, жестами показал, что надо собираться, и вывел ее к передней траншее, к тому месту, откуда она наблюдала массовое убийство красноармейцев. Знаками изобразил, что ей следует перебраться через бруствер и что он готов помочь. Она поняла, что ее отпускают на ее родную сторону. Но сначала надо было покормить Мишку. Его время пришло, и он вот-вот потребует своего. Она жестами показала немцу, что пора дать грудь ребенку. Но тот был неумолим и уже в резкой форме потребовал, чтобы она сматывалась отсюда.

Оказавшись за бруствером, она забросила за плечи полупустой ранец, взяла на руки сына и сделала несколько шагов. Вся земля вокруг нее была густо усеяна высокими, крупными желтыми ромашками. Нетронутые войной, они казались сказочными, волшебными, нереальными. Обрывались лишь там, где взрывы снаряд сожгли все живое. Пройдя несколько десятков шагов, остановилась. С тоской подумалось: «Убьют – не убьют?» Оглянулась. И… увидела десятки пар глаз, устремленных на нее. Картина и вправду казалась невероятной – мадонна с младенцем, идущая по полю только что отгремевшего сражения, шагающая по трупам своих соотечественников. Вскоре она и впрямь ступала по ним, потому что их было так много, что не представлялось возможным обойти убитых. И чем дальше она отходила от немецких траншей, тем их становилось все больше. В иных местах они лежали друг на друге. И вся эта полевая мертвецкая издавал страшное зловоние. Ее потянуло на рвоту. Она дошла до середины поля, и в это время заплакал Мишка.