Две повести о войне

– Сволочь ты поганая! – что есть силы закричала Маша. Она задыхалась от гнева. – Мой Мишка – сын красного командира, мой муж с первых дней на войне. А ты тут воюешь с измученными бабами! Ты почему не на том поле, где гниют тысячи наших убитых бойцов? Почему ты, трус проклятый, прячешься здесь, стреляешь не в немцев, в меня собираешься стрелять? – и она, подойдя к лейтенанту вплотную, плюнула ему в лицо. Тот машинально ударил ее кулаком в лицо. Маша отлетела, ударилась о стенку блиндажа и на несколько секунд потеряла сознание. Очнувшись, она увидела, как ее мучитель лихорадочно сдергивает с сына пеленки. Схватив голого, еще спящего малыша за ноги, он заорал:

– Если не сознаешься, гнида, я раскручу и грохну его головой об стол.

Мгновенно в ее памяти всплыла картина кровавой расправы в той маленькой белорусской деревне, когда пьяный немецкий солдат, размахнувшись, ударил годовалого мальчика головой об стенку избы. И она потеряла сознание. И тут началось самое неприятное для Курятникова. Проснувшись, свисая вниз головой, Мишка от страха заорал благим матом. Растерявшись, опер, положив ребенка на стол, стал спешно заворачивать его в пеленки, но у него ничего не получалось. Младенец, захлебываясь слезами, истошно кричал, дрыгая ножками и размахивая руками. В блиндаж испуганно заглянул его боец – вестовой. Увидев его, особист всунул ему в руки пустой графин со словами: «Полный. Живо!» Злобно поглядывая на ревущего младенца, не знал, что делать. Вернулся солдат с графином воды. Прогнав его, начал лить тонкой струйкой на лицо Маши. Веки у нее вздрогнули, потом открылись глаза.

– Встань и быстро успокой ребенка! – приказал Курятников.

Она, еще окончательно не придя в себя, молчала, непонимающе глядя на него. И вдруг вскочила и бросилась к сыну. Взяла его, голенького, и прижала к груди. Не говорила ни слова, не баюкала. Просто стояла, прильнув своими губами к его щеке и молчала. Мишка постепенно стал утихать и вскоре умолк, но временами все еще вздрагивал и всхлипывал. Слезы продолжали обильно течь из его глаз.

Сержант не знал, что делать дальше, как себя вести, в каком направлении продолжать следственные действия. С досадой плюхнулся на стул, морщил лоб, чесал затылок. Ну решительно ничего не мог придумать! И неожиданно услышал такое, что никак не ожидал. Маша, держа на руках еще голого сына, повернувшись к Курятникову, глухо произнесла:

– Начальник, не убивай моего сына. Я сделаю и напишу всё, что тебе нужно.

Опер замер. Потом засуетился, предложил стакан с водой. Она запеленала сына села напротив следователя. Спросила его:

– Что писать?

– Нужно, чтобы ты написала явку с повинной.

Маша положила окончательно успокоившегося сына рядом на стол, пододвинула к себе маленькую стопочку бумаги, взяла ручку, макнула в чернильницу и спросила:

– Что писать?

– Пиши. Старшему уполномоченному полка лейтенанту госбезопасности тов. Прошкину… Написала? От Петровой… далее свои паспортные данные, прописка. Написала? Далее заголовок «Явка с повинной». Так. Теперь с новой строки: я, такая-то, словом, повтори все о себе, являюсь с повинной в связи с тем, что… И далее подробно изложи, кто, где, когда, с какой целью завербовал тебя.

Записав данные о себе, Маша опустила ручку:

– Я не знаю, что писать дальше.

– Что не знаешь?

– Ну насчет «кто, когда и кем».

– Не валяй дурака, Петрова. Ты все знаешь.

– Я действительно ничего не знаю. Какая я шпионка! Я перешла линию фронта, чтобы убежать от немцев, довезти сына до Москвы, где моя мама.

– Опять двадцать пять. Ну хорошо, давай порассуждаем вместе. Ты не шпионка, не разведчица, а тебя встречают и провожают во всех немецких частях, как родную. Ты же сама говорила. Да еще кормят сытно и дают на дорогу сухой паек. С чего это бы?

– Не знаю.

– Опять заладила: «Не знаю, не знаю». А я знаю. Хоть и плохо нас учили в спецшколе немецкому языку, но со словарем я все же кое-что разобрал в твоем разрешении на выезд. Вот послушай, я цитирую: «Я обращаюсь ко всем германским частям… оказывать ей, то есть тебе, Петрова, всяческое содействие в ее продвижении…». Это пишет военный комендант города Барановичи. Как это понять, Петрова?

– Не знаю.

Сержант выругался трехэтажным матом.

– Слушай, не зли меня. Пиши всю правду.

– Скажите, что писать, я напишу.

Курятников задумался. Получается, как в той бесконечной присказке «У попа была собака». Что ж, выхода у него нет.

– Хорошо. Сделаем так, – и опер, морща лоб, почесывая затылок, делая мучительно долгие паузы, стал диктовать Маше, кто, где, когда, с какой целью завербовал ее, как она добиралась до советской линии фронта и что собиралась здесь выудить. Но когда очередь дошла до самого существенного, то есть до способов передачи Петровой добытой информации, опер умолк. Он ровным счетом не мог придумать, каким образом разоблаченная им шпионка собиралась доводить до сведения своих немецких хозяев полученные разведданные. Встал, походил по блиндажу, прибавил света в керосиновой лампе, снова сел на стул. И, наконец, его озарило: